Москва, г.р. 1952 - [39]

Если мне было на уроке скучно, а это случалось довольно часто, то я вертелся, болтал, кидался бумажками и записками, всячески мешая учителям. Особенно я любил что-нибудь выкинуть в момент появления учителя в классе.

Шалости мои были, как правило, беззлобны, но иногда доводили до беды.

Впереди меня на одном из уроков сидела тишайшая, легко красневшая и застенчивая девочка Наташа. И вот однажды я, когда учительница вошла в класс и велела всем сесть, выдернул ногой стул из-под бедной Наташи. Сделал я это очень ловко: она с размаху села на пол, ударившись обо что-то головой. Я был в шоке от гнусности содеянного: в классе не было более безобидного человека. Учительница испугалась, а покрасневшая, как рак, Наташа отправилась в школьный медпункт и оттуда – домой. Мне было страшно, но стало еще страшнее, когда Наташа на следующий день не пришла в школу, по слухам, по причине плохого самочувствия.

Потом Наташа оправилась, мои искренние извинения, покраснев, приняла, и я на некоторое время со своими шутками затих. Эта травма, слава Богу, не помешала Наташе стать со временем доктором филологических наук.

Большинство учителей пытались как-то меня приструнить: постоянно болтая и отвлекаясь на уроках, я, однако, продолжал прекрасно учиться. По пять-шесть раз в неделю у меня забирали дневник, чтобы написать замечание, иногда снижали отметку за поведение – не помогало.

Один из немногих учителей, на чьих уроках я вел себя хорошо, был Виктор Соломонович, который преподавал черчение и рисование. Виктор Соломонович в моем представлении соответствовал образу дореволюционного учителя гимназии: он единственный в школе обращался к ученикам на вы и никогда не терял хладнокровия. Главное, я очень любил его предметы, особенно черчение, и с удовольствием делал домашние задания своим друзьям.

С моим поведением сумела справиться только моя учительница французского, Наталья Алексеевна Брюханова. Язык она знала и преподавала великолепно и держала себя очень уверенно. После нескольких записей в дневник, замечаний и выговоров Наталья Алексеевна начала меня просто игнорировать. При том, что уроки проходили в небольшой группе – человек десять, – она перестала меня спрашивать, ко мне обращаться, включать меня в диалоги: я как бы перестал существовать в классе, а отметки она мне ставила только за письменные работы. Так продолжалось почти полгода, и эта мера оказалась чрезвычайно действенной, тем более что я прекрасно понимал ее справедливость.

Помимо обычных ежедневных уроков французского у нас были уроки так называемого разговорного французского. Вела их симпатичная молодая блондинка, только что приехавшая из Франции. На этих уроках мы смотрели и обсуждали современные фильмы, учили французские песни, в общем, действительно осваивали живой язык.

В школе была собственная радиостанция, которая готовила еженедельные утренние передачи на французском языке. Поскольку считалось, что у меня хорошее произношение, я был назначен диктором. Раз в неделю я объявлял на всю школу: «Attention, attention! Ici école spéciale numéro douze!» («Внимание, внимание! Говорит специальная школа номер двенадцать!»).

Среди учебников французского, по которым мы занимались, был и известный учебник Гастона Може в четырех томах. Правда, имелся он далеко не у всех (достать его было практически невозможно), но в школе нам иногда раздавали его на время урока, а потом забирали обратно. Говорили, что Може иногда появлялся в магазине французской книги, расположенном рядом с моим домом, на той же улице Веснина. Я забегал туда часто, но этот учебник не видел ни разу. За отсутствием Може я с вожделением разглядывал лежавшие на прилавке комиксы про собаку Пифа. Покупали мне их редко – мама резонно полагала, что на знание языка они не влияют, а на бюджет – даже очень: каждая книжка стоила три рубля – немалые по тем временам деньги.

Учительницы французского языка, в просторечии «француженки», представляли собою особую группу, которая заметно отличалась от преподавателей других предметов. Как правило, это были очень изящно и модно одетые женщины, пахнувшие французскими духами. Особенно выделялась своими нарядами одна из учительниц – жена шахматиста Полугаевского. Кто-то из моих одноклассников даже завел небольшой дневничок, где отмечал, в чем она приходит в школу. Таким образом обнаружилось, что иногда в течение месяца она ни разу не надевает дважды одно и то же платье. В этом, впрочем, не было ничего удивительного: ее муж был знаменитым гроссмейстером и играл в турнирах по всему миру.

Не менее впечатляющими оказались матримониальные успехи другой нашей «француженки» – Тамары Ивановны, которая преподавала у меня в восьмом классе. Тамара Ивановна была молодой, анемичной и, как мне казалось, довольно невзрачной женщиной, правда, как и все остальные «француженки», очень элегантной. Она только что окончила институт, ей было, наверное, года двадцать три. В школе говорили, что она подрабатывает переводчицей на кинофестивалях.

Перейдя после восьмого класса в математическую школу, где французский преподавали очень слабо, я договорился, что зачеты и экзамены по языку буду сдавать в своей прежней школе. Заниматься я продолжал с Тамарой Ивановной, но уже частным образом. Сначала я приезжал к ней на окраину города в Измайлово, где она жила вместе с родителями, но потом стал ездить по совсем другому адресу. Это были роскошные (по тем временам) апартаменты в новом доме в начале Комсомольского проспекта. Во время одного из наших занятий я заметил на стене плакат, изображавший известного всей стране актера Вячеслава Тихонова. Тихонов был в роли Андрея Болконского, в которой недавно снялся. В порядке светской беседы я что-то спросил у Тамары Ивановны по этому поводу, не ожидая услышать ничего для себя особенно интересного. Но ошибся. Как объяснила мне Тамара Ивановна, она только что вышла замуж за Тихонова, который разошелся со своей женой, знаменитой актрисой Нонной Мордюковой.