Москва, 41-й - [7]

Передавался приказ маршала Тимошенко.

Первые же слова приказа, которые прочитал Михаил Федорович с ленты, будто ударили его в самое сердце и обожгли лицо. Вначале Тимошенко излагал решение Государственного Комитета Обороны, которое и потрясло Лукина. Москва обвиняла командный состав частей Западного фронта в том, что он, командный состав, проникнут эвакуационными настроениями и легко относится к вопросу об отходе войск от Смоленска и сдачи Смоленска врагу. Если эти настроения соответствуют действительности, бесстрастно, слово за словом, говорила телеграфная лента, то подобные настроения Государственный Комитет Обороны считает преступлением, граничащим с прямой изменой Родине…

Далее Тимошенко сообщал, что Государственный Комитет Обороны потребовал от него железной рукой пресечь подобные настроения, позорящие боевые знамена Красной Армии, а затем изложил задачу 16-й армии; она почти не расходилась с той, которую Лукин уже поставил своим дивизиям и которая уже выполнялась.

Прочитав до конца приказ, Лукин будто надел на глаза чужие очки и увидел все вокруг себя в другом свете. Колючие, причиняющие боль мысли захлестнули его и будто выключили на какое-то время из бытия. Михаил Федорович, кажется, позабыл, где он и кто рядом с ним. Стал задавать себе вопросы — один страшнее другого…

Кого имеет в виду Государственный Комитет Обороны? Ведь речь идет о Смоленске… Значит, его, генерала Лукина, его штаб и командиров частей истекающей кровью 16-й армии.

В армии на строгость приказов не принято обижаться, не полагается и обсуждать их. Но что с сердцем делать, коль кричало оно немым криком от обжигавших мыслей: ведь немцы действительно в Смоленске и рвутся через Днепр, о чем Москва еще не знала.

Михаил Федорович тут же, в землянке узла связи, составил ответную телеграмму Военному совету Западного фронта в форме боевого донесения. Подписали ее все трое: Лукин, Лобачев и Шалин — три главных человека, отвечавшие за выполнение армией боевых задач.

Вышли из землянки и, не сговариваясь, присели на толстый ствол березы, сваленной вчера взрывом фугаски. Задымили папиросами. Молчали, каждый думая об одном и том же. Рокот боя доносился сюда со всех сторон и даже, казалось, из-под самой земли.

Первым заговорил дивизионный комиссар Лобачев. Спокойно, по-мужицки рассудительно он сказал будто сам себе:

— Приказы в Красной Армии не обсуждают, а выполняют. Это — закон.

— Кто же обсуждает? — обидчиво удивился Лукин.

— Лично я… Да-да, я обсуждаю этот приказ!.. — Лобачев с ухмылкой покосился на командарма, затем на начальника штаба.

— Этого от тебя я не слышал! — строго сказал Лукин.

— Я тоже. — Шалин закашлялся, выдохнув облако табачного дыма.

— Оглохли, значит? — Лобачев удовлетворенно засмеялся. — От бомбежки или от боязни посмотреть правде в глаза?

Лукин вдруг придавил каблуком сапога недокуренную папиросу и с нарастающим раздражением упрекнул Лобачева:

— Не люблю, комиссар, когда ты в загадки играешь!.. Сейчас не до ребусов!

— Так вот, без загадок и ребусов. — Лобачев спокойно посмотрел на собеседников: — Мы доложили Военному совету фронта о принятых мерах для удержания северной части Смоленска и о том, что делаем все возможное, чтобы выбить фашистов из южной… Так ведь? Но мы ни словом не обмолвились о предъявленных нам обвинениях. А молчание — знак согласия… Я же не согласен… Но главное в другом.

— В чем же? — озадаченно спросил Лукин.

— В том, что в боевых условиях нагонять на командиров Красной Армии, как и любой другой армии, чрезмерный страх — не мера для достижения успеха. Страх лишает людей здравомыслия… От испуганного командира пользы мало, а его страх обязательно передастся еще и подчиненным ему людям. Он, этот страх, проявится в неуверенных действиях войск…

— Не томи! — прервал Михаил Федорович Лобачева. — Что ты хочешь, в конечном счете?..

— Хочу напроситься на разговор по прямому проводу с членом Военного совета фронта товарищем Булганиным.

— Много бы я дал, чтобы услышать, как тебе ответят с другого конца провода! — Лукин рассмеялся, кажется, искренне, растворив в смехе накопившееся напряжение. — О чем ты говоришь, Алексей Андреевич?! Я еще западнее Шепетовки насмотрелся на испуганных людей!.. Страх позади! Там, где слово «окружение» порождало панику.

— Я совсем о другом! — Лобачев развел руки. — Я о страхе командира перед ответственностью за принятое им решение. А полученный нами приказ такую боязнь может породить…

— Ну, иди вызывай товарища Булганина. — Лукин поднялся, чтобы уйти в автобус. — Хотя ты и прав, но только частично. Ведь приказ о предании суду прежнего командования Западного фронта во главе с генералом армии Павловым, хотя их до смерти жалко, не поверг нас с тобой в ужас?! Встряхнул как следует командирский корпус Красной Армии! И привел кое-кого в нужное состояние!.. Так почему этот приказ главкома не сделает полезного дела?.. С нас строго требуют, и мы покрепче будем требовать…

— Я тебе, Михаил Федорович, о духе приказа, а ты о букве. Я об опасности породить в армии страх как самое острое из всех чувств человека. О ней, этой опасности, помнили полководцы всех времен и народов… Известно, например, что того, кто бежал с поля боя, даже не столкнувшись с врагом, наиболее трудно заставить вернуться в бой. Быстрее вернется тот, кто уже видел врага, дрался с ним и пусть даже был побежден. Быстрее пойдет в атаку и тот, кто еще совсем не видел врага. Иным страх более нестерпим, чем сама смерть!..