Московский Ришелье. Федор Никитич - [13]

У Малюты имелись на это свои расчёты. Человек он был худородный, но предприимчивый, царю полюбился собачьей преданностью и собачьим нюхом на измену. Он был усерден в сыске, ибо кое-что из имущества несчастных опальных бояр перепадало и ему, палачу. Его заветной мечтой было выбиться в бояре. Но царь был глух к его намёкам, и Малюте ничего не оставалось, как удваивать своё усердие.

Гнев царя на любимого боярина был бальзамом для худородного опричника, тоскующего по боярству. Он злобно смотрел на Никиту Романовича, словно торопил его опалу. Обычно спокойный, он на этот раз волновался и, чтобы подавить непривычное для него состояние, захватил лакомый кусок жареной перепёлки и впился в неё острыми зубами.

Но что это? Царь благодарит боярина за добрый ответ и отпускает его вину. Малюта размышляет. Ужели гнев государя стал отходчивым? Малюта, однако, не удержался, чтобы не шепнуть гордому боярину:

   — Я уж чаял видеть тебя в гостях, Никита Романович. Думал ныне дать наказ Сидорке, дабы топор для тебя поострее наточил. А ты ан и вывернулся. Ну да придёт и твой черёд.

Он слегка склонил голову, отчего стала видна бугристая выпуклость за ухом, а выступающая вперёд нижняя челюсть казалась особенно уродливой.

«За что он злобствует на меня? — думал Никита Романович. — Или видел от меня какое лихо?»

Между тем причина Малютиной злобы была простой и очевидной, да не спешил Никита Романович думать худое о любимом царёвом слуге. И никто, кроме, может быть, самого царя, не догадывался, что, дай волю Малюте Скуратову, он вывел бы весь корень боярский. Его приводило в бешенство, что он слыл худородным, а «они» были наверху. Чем он был хуже других? Наверное, если бы царь пожаловал ему боярство, которого Малюта долго добивался, он помягчел бы. Но отказ царя лишь распалял в его душе злые страсти. По свидетельству летописцев, Малюта лично рассекал топором трупы казнённых им бояр и отдавал их на съедение псам.

Таков был человек, стоявший сейчас перед Никитой Романовичем. Он видел, что к их разговору прислушивались, что рядом были и те, что желали ему зла. И, поискав, Никита Романович дал достойный ответ:

   — В нашем животе вольны Господь и государь.

ГЛАВА 4 «УМНОГО ЧЕЛОВЕКА УЗНАЕШЬ ПО ОСТОРОЖНОСТИ»

Нравом своим, склонным к злодейству, Иоанн был недалёк от Малюты. Видимо, и особенная любовь к нему Иоанна объяснялась неким сродством душ.

Тем удивительнее бывали минуты царского милосердия и доброты. Сам Иоанн не раз говорил, что проливает слёзы о казнённых им «злодеях» и готов осыпать милостями своих подданных, но его удерживает опасение, как бы окружающие не увидели в этом царского послабления. Он не хотел, чтобы его перестали бояться. Он и Никиту Романовича начал отдалять от себя, чтобы, не дай Бог, тот не осмелел и не стал заноситься в своём дерзновении. Человек недоверчивый и опасливый, Иоанн был склонен к самой свирепой подозрительности. «Не иначе как боярин Никита умышляет противу тебя, ежели дерзнул не допустить к себе во двор твоего близкого слугу, — шептал ему на ухо Малюта. — Коли будет на то твоя воля, государь, я на любом подворье сыщу измену...»

При слове «измена» царь мрачнеет и задумывается. Он уже давно не делает исключения для своей родни. Её-то он более всего и опасается. «Подрастает царевич Иван, и не станет ли Микита, дядька родной, подвигать его на то, чтобы похитил у меня царство?» — роятся смутные подозрения в душе царя.

Он отдаляет от себя Никиту Романовича, велит ему жить в Москве на своём подворье, на Варварке.

Смутно и тревожно на душе боярина — верного царёва слуги. Сердце подсказывает ему, что это не опала. Он чувствует, что душа Иоанна словно бы горит на мучительном огне. Его переезд в Александровскую слободу и казни, им учинённые, были выходом сжигавшей его тоски. Раздумается Никита Романович — и жалко станет ему царя. Всё же не чужой он ему. Немало добра видели от него Захарьины. Держать ли на него обиду теперь?

Никите Романовичу хочется понять, какая душевная смута гложет царя, почему он отдаляет от себя преданных слуг и приближает людей неведомых? Пошто взял в свои царёвы палаты двух сирот — Бориску Годунова и его сестру Ирину? Кто знает? Бояре только головами покачивают, а всё же норовят сказать «приёмышам» ласковое слово, особливо при самом царе. Отец их, покойный, был незнатным московским боярином, потомком татарского мурзы Чета, принявшего православие. Но царь не любил, если кто-то вспоминал о татарских корнях обласканных им брата и сестры.

Почему мысли об этих отроках так заботят Никиту Романовича? Почему он так много думает об этом ловком, не по летам смышлёном и осторожном в ответах сыне безвестного боярина? Вспоминается встреча возле Вознесенского монастыря, когда Годунов с сыном Борисом шли неподалёку и могли слышать пустые слова Феди Романова: «Дай срок, стану царём, я княжатам головы снесу...»

И кто, как не они, Годуновы, донесли о тех словах Иоанну, вызвав его подозрение и гнев?

Не обронил ли и ныне Федя-то каких опасных слов в слободе? Когда Никите Романовичу стало известно, что Фёдор рассказывал на подворье о царских пирах, он позвал его к себе в кабинет. Остановил на нём строгий взгляд, хотя и любовался им. Высокий не по годам, ловкий и красивый у него сын. Но в глазах бесенята прыгают: не вошёл ещё в разум.