Московский гость - [50]

Руслан потер переносицу, зайчонкой скрывая за быстрым мельтешением рук свой испуг и смущение.

— Когда ты так говоришь, я становлюсь в тупик. И говоришь ты это только для того, чтобы помучить меня… Мне нужна ты, а не твои деньги, — закончил юноша серьезно.

— Значит, меня ты предпочел бы этим потерянным рукописям?

— Безусловно! Какие могут быть разговоры!

— Сбегай за водой! — приказала Катюша.

Руслан вскочил на ноги. Бросился исполнять приказ.

Только он пересек тропинку, убегая к средоточиям торговли, как на ней возникли Греховников и его издатель. Толстяк, взрастивший урожай банкнот на удобренной потом и кровью литературных поденщиков почве, приехал в Кормленщиково на собственной машине и был доволен всем на свете, а писателя здорово помяли в рейсовом автобусе, и он громко выражал свое недовольство.

— Что за люди! Толкаются, вопят, гогочут… Можно подумать, что стекаются они не помянуть поэта, а на гульбище. Где их мозги?

— А зачем им мозги? — возразил Лев Исаевич, самодовольно ухмыляясь. — У них есть книжки, которые я издаю.

— Послушайте, когда-нибудь я вас убью за такие слова! — вспылил Греховников. — Вы не имеете права!

Он повернул к Плинтусу бледное, больное лицо и, не останавливаясь, ожесточенно выбросил перед собой сжатые кулаки.

— Не имею права? — истерически завопил Плинтус. — Именно я? Объясните получше, Питирим Николаевич, почему это вы именно меня считаете лишенным права на такие рассуждения?

— Вы отравляете души людей, так по крайней мере не кичитесь этим!

У Питирима Николаевича были еще мысли относительно предполагаемого им бесправия Плинтуса в некоторых вопросах, однако он не высказал их, ставшим от душевного смятения необыкновенно зорким глазом высмотрев белевшие в тени деревьев женские ноги. Ему не надо было объяснять, кому эти ноги принадлежат, он узнал бы их среди тысяч других. Писатель едва не задохнулся от счастливого волнения. После злополучного ужина в особняке на Кузнечной он осаждал вдову телефонными звонками, умоляя о встрече, но она каждый раз отказывала ему, ссылаясь на занятость. А теперь она лежала под деревом, и не было преград на пути к ней.

— Я пойду к ней, а вы идите своим путем, — сказал Питирим Николаевич своему спутнику.

— К ней? К кому? — Плинтус с любопытством завертел головой. — Кого вы себе присмотрели? — спросил он с намеком на сладострастие и снизу вверх сильно провел ладонью по своему невиданному брюху, как бы пытаясь придать ему более аккуратный вид.

— Проваливайте! — сказал Греховников угрюмо.

Еще свежи были в памяти Плинтуса пережитые в обществе писателя страхи, и он, сообразив, что в том снова забурлила злоба, поспешил убраться прочь. А Греховников зашуршал в траве, приближаясь к отдыхающей вдове.

— Катя… — позвал он.

Ознобкина приподнялась на локтях и пасмурно посмотрела на него. Перед ней стоял издерганный, взвинченный, недужный человек в разорванной на плече по шву и с оторванными пуговицами рубахе. Ничего не сказав, она откинула голову и снова уставилась в высокое небо.

— Катя, я звонил вам… — зачастил Питирим Николаевич, — звонил… я искал встречи с вами… нам нужно поговорить…

— Говорите скорее, а то я послала своего мальчика за водичкой, он сейчас вернется и прогонит вас.

— Какой мальчик! Какой мальчик прогонит меня? — крикнул Греховников, и его впалая грудь заходила ходуном, скудно играя мускулами. — Вы шутите? Вы совсем меня не уважаете? Но почему? Я же бывал у вас в гостях и мы отлично проводили время. Все это время я думал о вас… ну, после того, что мы пережили… Неужели вы не чувствуете, что такое моя жизнь? Катя, сядьте, прошу вас, смотрите на меня!

— А вы собираетесь не только рассказывать о своей жизни, но и показывать живые картины?

Женщина глухо засмеялась. Однако она села, обхватив колени руками и устремив насмешливый взгляд на Греховникова.

— Может, и показывать, может быть, — пробормотал он. — Я сейчас шел с Плинтусом, и он смеялся над людьми, высокомерно отзывался о них… Я чуть не убил подлеца, я и пригрозил ему… Но завтра я снова стану работать на него, разбазаривать свой талант… И все из-за денег! Мне же надо кормить старую мать и дурака брата, этого гада! Я пытался найти понимание в Москве, но и там ничего не вышло. Мне сказали, что мои романы устарели, не годятся для нового времени. Это новое время? Я писал их в муках… и складывал в стол, надеясь на лучшие времена. Но для меня время, похоже, остановилось, мне постоянно не везет, я неудачник. А в нашу последнюю встречу, Катя, еще до того, как явилась Кики Морова и принялась за свои штуки, я увидел вас словно в бинокль и вдруг понял, что люблю. Меня точно обожгло… Это случилось внезапно, но навсегда. Все эти дни и ночи я бредил вами…

— То-то я вижу, что вы как будто не в себе, — перебила вдова Ознобкина. — Какой-то вы воспаленный… Вы и сейчас бредите. Разве я могу любить вас? Не бредить — в любви и всем прочем — главное для меня. Я не люблю сумасшедших. Я могу любить лишь сознательно, без экзальтации и преувеличений. Что такое? Почему вы скуксились, скривились, как от зубной боли? Я кажусь вам жестокой?

— Нет, продолжайте…