Московский гость - [33]

Им нужно было отдохнуть, хорошенько выспаться, и Мартын Иванович привел москвича в свой дом на Веревчатой. Сначала они выпили чаю. Летописцу все хотелось в чем-нибудь упрекнуть московского гостя, не обидев его при этом, не возбудив его злое умение зашвыривать в чужое сознание десант из сомнительных, но прочных и, кажется, неистребимых образов, а то и что-нибудь похлеще этого умения. Он ударился в историю, припомнив москвичам массовые беловодские казни. И после этого они, являясь из своей белокаменной, советуют несчастным провинциалам поменьше думать о земной власти и обращать взоры к небесной? Это когда тебя распиливают веревками и топят в Большой? Мартын Иванович вдруг резко повернул к антимосковским настроениям. Возможно, это было еще не навсегда, так, мимолетное, просто от тоски, от запутанности современной жизни и слепого блуждания между прозой и поэзией, здешним и потусторонним.

Громко крича и размахивая руками, дергаясь своим инвалидным телом, Мартын Иванович как таран нацелил на Григория разбухший багровый нос и обрушил на Москву весь набор беловодских попреков. Григорий не защищал ни себя, ни родной город. В сущности, он жил теперь в Кормленщиково, слушал россказни Виктора и бескорыстно любовался красотой Веры, а в будущем рассчитывал поселиться, преодолев гроб, в иных мирах. Мартын Иванович вовсе не искал ссоры, напротив, лично с Григорием он надеялся достичь взаимопонимания, ибо лишь таким путем он мог освободиться от власти его слов. Он отошел от лица друга и укрылся в углу комнаты, прокричал оставшиеся доводы там, словно молясь невидимым иконам.

Старика радовало, что он нашел человека, готового жить с ним под одной крышей, преломлять с ним хлеб. С одиночеством покончено, даже если этот обретенный друг чересчур резок и напорист. Но кто же не резок? Да и как не быть резким в наши смутные времена? Мартын Иванович и сам испытывал потребность заостриться, вспыхнуть сильным взрывом в ответ на подозрительные чудеса, с которыми столкнулся в последнее время. И благом было, что присутствие Григория смягчало его набиравший крутизну нрав. Он открыл глаза и посмотрел, как тот спит на отведенной ему кровати. Взгляд Григория был устремлен в потолок, испещренный первыми солнечными бликами. Летописец заворочался с боку на бок.

— О чем вы думаете? — спросил он наконец.

— Но ведь я поставил вопросы… — сухо ответил гость.

— Какие?

— Вы не помните? Жаль. Более важных вопросов нет.

— А, припоминаю… Я понял вас, понял! Да, вопросы… но ведь на них не существует ответа.

— Хорошо, что вы это понимаете.

Григорий повернул лицо к старику и с благосклонной улыбкой взглянул на него.

— Может быть, вы и правы, — признал Шуткин. — Но я стар, и мне трудно вдруг перескочить с одной колеи на другую. Я всегда мыслил трезво, а вы предлагаете мне…

— Но что трезвее знания, что мы в действительности ничего не знаем? — перебил нетерпеливый Григорий.

— Давайте найдем взаимопонимание, я прошу вас обо этом. Пожалуйста! Мне больше не к кому обращаться. Кики Морова, она — а я этой ночью видел ее в деле! — она способна сделать с нами неслыханные, небывалые вещи. И вместе с тем она женщина, а вы ищите женщину, не так ли? Ее органы… женские органы волшебницы, может, что-то и большее, чем просто органы как они нам представляются… Послушайте меня, мы должны разгадать их тайну, тайну этих людей, неизвестно откуда взявшихся и севших нам на голову. Вы поможете мне? Я придумаю план, я посвящу себя всего этой цели… Вы останетесь со мной? Вступите на путь, о котором я говорю?

--

Без особого рвения, но все же включаясь в авантюру старика, Григорий высказал такое соображение: все свидетельства о несообразной с реализмом деятельности градоначальника и его приближенных наводят на мысль, что эти господа вышли из языческого пантеона. Мартына Ивановича охватила паника. Правда, он и сам предполагал нечто подобное, но когда версия, лишь смутно и гонимо копошившаяся за его твердым лбом, была высказана вслух, его мировоззрение не могло не поднять хотя бы быстротечное, больше похожее на истерику восстание. А успокоившись, летописец признал правоту друга.

Тут же он поведал о древнем старике, служившем сторожем в городской больнице и даже имевшем при ней скромное обиталище. Этот старик прославился сочинением загадочных и в каком-то смысле нелепых стихов на языческие темы, но жил так долго, что от его знаменитости устали. Всеми забытый, он и сейчас, как это доподлинно было известно Шуткину, воспевал Перуна и Дажбога, всяких русалок и леших. Мартын Иванович, угощая друга утренним кофе, воскликнул:

— Вообразите только, идолов Бог знает когда побросали в реки… Перуна, помнится, по велению князя Владимира препроводил к месту его вечного успокоения почетный эскорт… а здесь в больнице сидит старый, дремучий дедок Федул и пишет об этих самых идолах такие стишки, словно на капищах нет-нет да и потечет кровушка приносимых в жертву. Глупости сочиняет, но… допускаю, что гениально!

— Чему же удивляться, если эти боги сейчас как нельзя лучше убеждают нас в своей живучести? — сказал Григорий.

Мартын Иванович решил, что беседа с дедком Федулом поможет им избрать верное направление поисков, и они отправились в больницу. Она располагалась на окраине города, на холме, откуда можно было увидеть слегка возвышавшиеся над лесом собранные в заповедник деревянного зодчества темные церквушки и замершие ветряные мельницы. У ворот они столкнулись с Членовым, мрачно размышляющим о судьбе вождя, которого он счел своим долгом, едва прослышал о постигшем его несчастье, незамедлительно посетить.