Московские сумерки - [63]

– Как это «внезапно»?

– Мне известно только то, что на горной дороге его автомашина столкнулась с грузовиком и упала в пропасть. Меня в это время здесь не было.

– И после этого молодого Тамаза выпустили на свободу?

– Да, вскоре после этого.

– На этом и закончилась война?

– Дом, в котором теперь живет Тамаз Броладзе, был с самого начала спроектирован и построен для секретаря райкома партии, – заметил Георгий.

Нет, Чантурия никому не мог рассказать обо всем этом. Единственное, что теперь предстояло сделать, – это вернуться в Москву.

Почему же Броладзе позволил ему встретиться с маленьким Тамазом?

Хотел ли он пустить ему пыль в глаза и дать понять, что у КГБ руки коротки добраться до его сына? Или же это было еще одно испытание, устроенное ради того, чтобы понаблюдать за Чантурия: а не подозревает ли он что-нибудь? А если это так, то понял ли он, что Чантурия и в самом деле держит ушки на макушке?

Листок с номером телефона, который дал Тамаз Броладзе, Серго выбросил, но прежде хорошенько запомнил этот номер.

Глава третья МОСКВА

– 28 —

Четверг, 25 мая 1989 года,

Полдень,

Посольство Соединенных Штатов

В десять часов утра в Кремле открылся первый Съезд народных депутатов, и вся страна замерла в ожидании. Хотя был рабочий день, никто не работал. Заседания съезда транслировались по телевидению по всей стране, и каждый человек, включивший телевизор, следил за его работой.

Телезрители видели, что открывал съезд вовсе не Горбачев, а Орлов, председатель Центральной избирательной комиссии по выборам народных депутатов. Они видели, как депутат из Латвии Толпежников нахально влез на трибуну и потребовал расследования устроенной армией девятого апреля кровавой бойни в Тбилиси, в которой погибли шестнадцать советских граждан. Они видели, как лишь недавно вернувшийся из ссылки Андрей Сахаров призвал депутатов принять закон, объявляющий решения съезда не допускающими неоднозначного толкования.

Приподнятая праздничная атмосфера проникла даже в американское посольство, где советские праздники традиционно игнорировались. Мартин все утро следил за заседанием съезда по телевизору в своем кабинете. По окончании утреннего заседания он вышел из посольства на улицу Чайковского. Определенного плана у него не было, однако он внушил себе, что его долг как специального помощника культурного атташе – изучать культуру страны пребывания. Он пошел по улице в направлении Смоленской площади и дошел до начала Арбата у здания Министерства иностранных дел. Повернув на Арбат, который стал пешеходной улицей, он прошел всего метров пятьдесят, дальше идти стало почти невозможно: всю улицу запрудили толпы горячо споривших москвичей. Уличных музыкантов и художников, обычно стоявших небольшими кучками вдоль всей улицы, оттеснили к стенам домов и витринам магазинов. Многие, побросав свои картины и кустарные изделия, присоединились к спорившим и втянулись в политическую дискуссию о событиях дня.

– Толпежников – да он же с ума сошел! – яростно наступал на своего оппонента какой-то бородатый мужчина, сверкая черными глазами. – Да они же никогда не признаются, что за решением послать войска в Тбилиси стоит партия. Зачем тут голову ломать?

– А затем, что если на этот раз они и не признаются, то в следующий раз дважды подумают, прежде чем решиться на подобный шаг, вот зачем, – возражал его оппонент.

– Сахаров – бесстрашный человек, – утверждал другой спорщик. – Но если он не будет следить за своими словами, его опять загонят в Горький еще до конца съезда.

– Оба они предатели, – кричал третий. – Этот из Латвии и Сахаров, они только и могут ломать, что другие строят. Ну ладно, согласен – в прошлом не все было идеально, но нельзя же хаять все подряд. Что требуется сейчас – так это наметить позитивные шаги на будущее.

Спорщики защищали свои аргументы не только словесно, но и с помощью силы. Мартина медленно, но неуклонно выжимали из середины толпы к покрашенной специально к съезду в розоватый цвет стене дома, у которой с утра пораньше разложил свой товар какой-то художник. Теперь на его картины никто не обращал внимания. В конце концов кто-то прижал Мартина к стене и даже не извинился. Отталкиваясь от стены, он вдруг увидел прямо перед собой пустые глазницы лица нарисованного на полотне без всякого фона.

Упираясь ладонями, он всеми силами старался не повредить картину. Лицо на портрете было закрашено красным цветом, постепенно переходящим в светло-розовый. Глазницы нарисованной маски оставались незакрашенными, но внутри их что-то жило. Он сперва не смог разобрать даже, что там такое – может, какая-то мазня, какая-то каша может, красноватые блики, отблеск знамен двинувшихся к свету, но все еще не пробившихся сквозь тьму масс.

Кто-то сильно толкнул его. В раздражении он обернулся.

– Поосторожнее с моими картинами, – напомнил мужчина, который прижал его к стене. А потом, очевидно признав в нем иностранца, сказал более мягким тоном по-английски:

– Извините, очень толкают, и я… – тут он ничего и выговорить не смог, а лишь уперся руками в наседавшую толпу. – Вам нравятся мои картины? Они хороши и сравнительно дешевы.