Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - [41]

. Как видим, страх побежденных, в данном случае, русских, всегда обоснован. В назначенный день этот поп отслужил службу в церкви Евпла-Архидьякона, «и впервые за пятнадцать дней в Москве услышали колокольный звон, — рассказывал французский аббат. — Народ толпой устремился в церковь и выказал большое рвение; как и в день годовщины коронования Александра I, по этому поводу спели „Тебя, Бога, славим“»^{151}.

Столкновение москвичей с наполеоновскими грабителями

Что же касается аббата Сюррюга, в этом испытании он более чем когда-либо предстал сильной личностью, авторитетом для многих. Разочарование французского кюре поведением христиан находилось на высоте его веры, сильной и непоколебимой. Ведь даже католические священники бросили свои приходы, по примеру польских и немецких священнослужителей из соседнего прихода Святых Петра и Павла. Конечно, церковь их почти полностью сгорела, а большая часть прихожан разбежалась^{152}. Но разве пастыри не должны заботиться обо всей своей пастве, сколь бы мала они ни была? Поведение собратьев разочаровало французского аббата. «Многие поляки уехали в Литву, — сообщил он архиепископу Могилевскому, — несколько немцев покинули горящий город. Преподобный отец Казимир Казинаковский вернулся, как говорят, на родину; преподобный отец Юнкурт, возглавлявший приход, переехал в Рязань, куда его позвало некоторое число католиков, дабы он давал им утешение; преподобный отец Мариус Дормаген с переносным алтарем обосновался в квартале Нюрнбергских торговцев на окраине Москвы; преподобный отец Гиацинт Волыниковский — единственный, кто остался в городе, чтобы нести помощь несчастным, которым она требуется, и служит в доме достопочтенного г-на Хильфердингера, бывшего синдика церкви Святых Петра и Павла. Я поспешил предложить и приказал доставить нашим возлюбленным братьям священные одежды, елей и все необходимое, чего они лишены, и неоднократно предоставлял в их распоряжение нашу церковь, всякий раз когда им требовалось отслужить службу или исполнить какую-либо священническую обязанность. Мое самое горячее желание — чтобы они воспользовались моими предложениями с той же быстротой, с какой они были им сделаны»^{153}. Аббат Сюррюг был очень озабочен и человеческой бедой, и солидарностью, в его глазах естественной между католиками. Но это не мешало ему с тревогой думать о будущем. «Какая участь ждет католические приходы Москвы? — резонно спрашивал он себя. — Трудно и бесполезно говорить об этом; однако, учитывая состояние города и всего, что в нем заключено, каждый понимает, что положение этих приходов будет тяжелым и неопределенным». Пока что он старался поддерживать в городе религиозную жизнь, несмотря на страдания, испытываемые всеми.

Итак, он продолжал исполнять свои священнические обязанности, как и до пожара. «Наша служба Господу никогда не прерывалась, даже в самый разгар бедствия»^{154}, — заявлял он с гордостью. На протяжении нескольких недель французской оккупации он ждал в своей церкви солдат наполеоновской армии — напрасно. Очень немногие солдаты исполняли религиозные обряды и просили встречи с французским священником, и то, в основном, для того чтобы окрестить ребенка, родившегося в ходе Русской кампании. Священник был расстроен, но похоже было, что дух Просвещения и революции оставил глубокий след в армии. «Четверо или пятеро офицеров из старинных французских фамилий присутствовали на службе, — признавал аббат. — Двое или трое исповедовались. Вы поймете, каков христианский дух этой армии, когда узнаете, что среди воинства, в котором при переходе через Неман было 400 000 человек, не нашлось бы и одного капеллана. За время их пребывания умерло более 12 000 человек, а я с положенными церемониями похоронил лишь одного офицера и слугу генерала Груши; все остальные, офицеры и солдаты, похоронены своими товарищами в ближайшем саду. Похоже, они не верят в будущую жизнь. Однажды я зашел в палату, где лежали раненые офицеры; все они рассказывали мне о своих физических нуждах, и ни один — о душевных скорбях, при том что на челе трети из них была написана близкая смерть. Я окрестил многих солдатских детей — это единственное таинство, которого они еще придерживались; и ко мне отнеслись с уважением. В остальном религия для них — лишь пустое слово»^{155}. Человек церкви, он, как мы видим, был настроен пессимистично и не строил никаких иллюзий. То же самое говорил дипломат Ж. де Местр. «В Москве, — писал он в одном из своих писем, — ни один француз не появился в церкви за все шесть недель французского правления, за исключением (которое очень примечательно) пяти или шести офицеров, принадлежащих к старинным дворянским фамилиям Франции. Остальные, похоже, не имели ни малейшего представления о религии; некоторые, как мне передавали, спрашивали: „Что такое бог? Что вы хотите сказать?“ И до крайности странным представляется то, что они все еще дорожили крещением, неизвестно почему. Все дети, родившиеся в эти шесть недель, были отнесены в церковь и окрещены»^{156}. Трудно заглянуть в глубины человеческого сердца; привязанность к христианским ритуалам еще сохранялась у этих французских солдат, возможно, усиливаясь в трудные моменты жизни. А французская оккупация Москвы, продлившаяся шесть долгих недель, стала серьезным испытанием не только для их тел, но и для их душ.