Московская ведьма - [15]

– Некоторые главы я, разумеется, опустил, – виновато поживая плечами, произнёс Михаил, – торговля собственными пейзажами в подземном переходе и раскраска самодельных афиш не стоят отдельного упоминания.

Марина улыбнулась: собеседник нравился ей всё больше и больше.

– А что с личной жизнью? – спросила она, когда вино, наконец, добралось до рычага тормоза в её голове и слегка его отпустило.

Михаил по-детски расхохотался в ответ:

– Так вот зачем вся эта автобиография! Спросили бы сразу!

Марина немного смутилась, но взгляда не отвела.

– Ну, так что там с личной жизнью? – повторила она.

– Ничего. Я не женат и никогда не был, в смысле, официально.

– Прямо так и никогда?

– Не верите? Могу показать паспорт.

Михаил демонстративно полез во внутренний карман, но Марина остановила его жестом:

– Не надо, джентльменам верят на слово.

Руки Михаила вернулись на стол.

– Я до последнего времени жил с одной женщиной, – сказал он после паузы, – но примерно полгода назад мы в очередной раз расстались, и, думается, навсегда. До неё, разумеется, существовали другие. Простите, но больше я вам пока ничего не могу сообщить.

Маринин слух выхватил обнадёживающее «пока».

– То есть вы сейчас в поиске, – подытожила она.

– Скорее, в подвешенном состоянии. И давайте не будем об этом.

Марине никогда не понимала смысл этого выражения. В подвешенном к чему? И, главное, за что? Если бы тут была Жанна, она бы с лёгкостью ответила на этот вопрос, но её, по счастью, здесь не было.

Воспоминание о Жанне вызвало у Марины непроизвольную улыбку.

– Я сказал что-то смешное? – спросил Михаил.

– Нет, что вы, это я о своём, – поспешила оправдаться Марина, – смешного тут мало.

Их взгляды встретились под дребезжащий аккомпанемент театрального звонка.

– Кстати, это третий, – сказал Михаил, – пошли?

Марина потеряла невинность достаточно поздно и совершенно банально. Свою девичью честь она оставила в Суздале, где была на практике после третьего курса. Жорик – пронырливый армянин с параллельного потока – оказался в нужное время в нужном месте. Когда она, захмелевшая от контрабандно пронесённого в общагу портвейна, слушала дребезжащий голос Бориса Борисовича, привалившись к огромному «Амфитону», Жорик привалился к ней. Сил сопротивляться у Марины не нашлось.

Потом Марина пыталась убедить себя в том, что её первым мужчиной был именно БГ, а не Жорик, который сразу после содеянного куда-то испарился и конденсировался только первого сентября у парадного входа в институт. Марина тогда вложила всё имевшееся у неё безразличие во взгляд, но этого не понадобилось: Жорик в её сторону даже не посмотрел. Да и потом он глядел на Марину, словно через стекло. Хорошо хоть трепаться не стал.

После у неё было некоторое количество парней, в основном сокурсников, но ни в ком из них ей не получилось ни раствориться, ни просто утонуть, и все её пассии рано или поздно покидали Маринину жизнь по Марининой же инициативе. То самое чувство, о котором столь много говорят и пишут, так и оставалось для неё неведомым до последнего курса института.

Не секрет, что все женщины хотят от жизни только одного – любви, так их запрограммировала недоэволюционировавшая до человека обезьяна, вот только в это слово каждая вкладывает свой смысл. Для Марины любовь была местом, где не существует никого, кроме неё и ещё одного человека противоположного пола, с которым можно запросто подняться на крышу блочной шестнадцатиэтажки и, ни секунды не раздумывая, шагнуть в разбавленную кляксами фонарей московскую темень.

Такое случилось с ней лишь однажды. В смысле и любовь, и шаг с шестнадцатого этажа. Любовь звали Виталиком, и кроме него в Марининой жизни не имелось ничего и никого целых три месяца. Когда же он сделал Марине очень больно и ушёл, она сначала ничего не почувствовала, будто всё произошло не с ней, не сейчас, и не здесь. Осознание горькой действительности, которая вышибла дверь её хрупкого домика чуть позже, по болевым ощущениям можно сравнить лишь с удалением аденоидов без наркоза.

Забившись под одеяло, Марина лежала дома одна, наблюдая, как на белом полотне киноэкрана её жизни трупными пятнами проступает реальность. От боли и стыда сводило живот и перетягивало горло. Марина выдержала десять дней, а потом решила прыгнуть с шестнадцатого этажа, одна. Она вылезла на крышу собственного дома и подошла к обросшему льдом краю своей молодой жизни.

Марина даже не успела увидеть, что там за… как её ноги в почти новых замшевых сапожках разъехались в стороны, и она покатилась прямиком туда, откуда ещё никто не вернулся.

Её спас зацепившийся за что-то пояс пальто. Сколько она провисела на краю, не знает никто, кроме вуайериста с биноклем из дома напротив, который вызвал пожарных и «скорую». Сама же Марина счёт времени потеряла. Процесс висения и того, что произошло сразу после, плохо отпечатался в Марининой памяти. Когда её, замёрзшую, с мокрой попой, и ничегошеньки не соображающую, посадили в «скорую», она даже не смогла назвать своего имени.

Марина вышла из истории с крышей относительно сухой, если не считать попы. Во-первых, и в основных, её собственная крыша если чуть-чуть и уехала, то очень скоро вернулась обратно, и, во-вторых, ей удалось избежать постановки на учёт в дурдом. Марина убедительно наврала усталым ментам, что на крышу её привело не острое желание «встретиться с Элвисом», а обычный для художника поиск натуры. Усталые менты поначалу не верили, но случайно оказавшиеся в Марининой сумке блокнот и карандаши решили дело.