Московская история - [91]
Ермашов молчал, только вытянул вперед подбородок и уперся им в колени. Елизавета извлекла его пижаму, прицелилась и бросила ему. Полосатая куртка повисла у него на плече, штаны скользнули на пол.
— Прости, промахнулась.
— Ничего. Я подниму.
— Меня не было несколько дней, ты, может, заметил? А суп в холодильнике, конечно, сгнил?
— Ветка, — сказал Ермашов печально. — Веточ-ка-а-а… не терзай меня. Пожалуйста. Я и так не могу разобраться, к чему я, собственно гожусь.
— Дело не в тебе, а во мне.
— Да, конечно. Я понимаю, чего тебе не хватает и именно от меня. Но я не могу, поверь. Я ничего от тебя не прячу. Это все, на что я способен. Так уж я устроен, большего дать не могу. Хочу, стараюсь, но… видишь, мы не очень с тобой счастливы. Черт его знает почему.
Она стояла возле наполовину разложенной постели. Мяла в руках подушку. В сущности он ничего не требовал. Если разобраться.
— Скажи… а как ты себе представляешь семейное счастье? Вот ты сам. Ну, представь, без меня. Или со мной. Это неважно. Просто, как оно выглядит для тебя?
— В спокойствии.
— …В тишине?
— Нет, в душевной тишине. Когда знаешь, что все в порядке.
— Откуда он возьмется, порядок?
— Вот и я не знаю.
Она опустилась на тахту, прижав к себе подушку. Чтобы достичь между людьми такого порядка, нужно, наверное, особое сочетание характеров. Люди разучились терпеть друг друга. Каждый считает именно себя объектом первейшего внимания. Отвергнута одна старомодная добродетель: умение отдавать. Во всех скрижалях за человеком записано право осуществлять себя как личность — но понято это только как брать. Так какое же нужно редкое сочетание характеров, когда двое только берущих могут что-то отдавать друг другу… Почти безвыигрышная лотерея эта семейная жизнь. Вот если бы ребенок, ах, если бы ребенок! Вроде оправдания. Для какого-то связующего смысла. Ей до боли хотелось кинуться к Ермашову, рассказать о несчастье, облегчить душу его сочувствием, состраданием, утешением. Как стало бы легко! Хоть на минуту. А потом — будь что будет. Она сжала в кулаках углы подушки.
Нет. Нельзя поддаваться. Нельзя искать поблажки.
Она не пошевелилась. В разных концах комнаты они сидели друг перед другом, как зимовщики на дрейфующей льдине, вот-вот готовой дать трещину.
Во входную дверь квартиры позвонили. Потом постучали, Ермашов замотал головой.
— Нет, нет. Нас нет дома. Я не могу.
Вета встала, отбросила на тахту подушку, вышла. Было слышно, как она открыла дверь, охнула и через мгновение вбежала обратно.
— Где он? — громко спрашивал Яковлев. — Евгений Фомич! Где вы, мастер самбо? Покажитесь!
Они остановились на пороге. Ирина Петровна, смеясь, обнимала руку мужа, щекой прижимаясь к его плечу. И в таком положении выглядела молодой девушкой.
Так они случаются, чудеса, и радость легкой поступью спешит сменить тяжелые шаги отчаянья. Из этого ли состоит жизнь, в этом ли ее надежда и утешение? Что радость все же прибежит своею чередой, чтобы сменить одежды печали? Станем же надеяться, что это именно так и по-другому не бывает…
Глава третья
Потери и приобретения
Как это было? Вбежала Дюймовочка, безмолвно тряся подбородком, широко открывая и закрывая рот. Мужские полуботинки топотали об пол на одном месте, как будто Дюймовочка силилась проглотить застрявший в горле кусок и не могла, суча ногами от ужаса.
В кабинете у Ермашова шло первое заседание совета директоров объединения. И он, новоиспеченный генеральный директор, созвавший их для обсуждения вопросов строительства «Колора», в изумлении взирал на странное появление Дюймовочки. Люди за столом, обернувшись, тоже глядели на нее с любопытством. А она все топотала на месте, тряся подбородком, бодая воздух головой, отталкивая что-то невидимое руками. Наконец она крикнула. Остро, тонко, скрипяще, как чайка.
— Ди!.. Ди!.. Директор! Григорий Иванович!
Ермашов вскочил.
— Что? Что?
— Погиб…
— Как… — прошептал Ермашов. — Нет, не может быть. Вы ошиблись, Марьяна Трифоновна.
— Погиб. Попал… под поезд.
Она открыла черный круглый рот, и оттуда понеслись сухие, бесслезные, похожие на пьяный гогот, рыдания:
— Га! Га! Га! Га!
Кто-то подхватил ее, кто-то быстро налил из графина воды. В толчее Дюймовочка схватила Ермашова за руку:
— Ему… Алексею Алексеевичу… не смейте! Пока…
Потом, не сказав Лучичу ни слова, ехали втроем — Ермашов, Дюймовочка и Степан Аркадьевич — по влажному осеннему шоссе в дачный поселок. Степан Аркадьевич вел машину на немыслимой скорости, отчаянно, взахлеб, сигналя на обгонах. От них шарахались автомобили, испуганно жались к кюветам даже встречные автобусы. За стеклами машины сплошным фейерверком мелькали деревья в ярком буйстве оранжевой и малиновой осенней листвы. Ермашов сидел, наклонившись вперед, обхватив руками спинку переднего кресла, и в голове его билась пронзительной мелодией слов одна только фраза: «Унылая пора. Очей очарованье».
Очей очарованье.
И в такую пору он… Немыслимо. Непостижимо. А в какую пору мыслимо? Зачем, в сущности, нужен уход человека? Для обновления? Но никакого обновления нет: стоит пойти в картинную галерею и посмотреть на портреты людей, живших много веков назад; ничего природе в человеческих типах не удалось изменить. Люди все такие же. Тогда зачем это уничтожение старостью, зачем природа отнимает у нас дорогих нам и необходимых людей, чтобы заменить их пусть такими же, но уже не дорогими нам, чужими, оставляя нам лишь непоправимую пустоту. Со всеми на свете без исключения природа поступает так — но зачем? Зачем человеку знать, что конечный счет жизни — это, в сущности, потери, а не приобретения?
