Московская история - [3]

Из полупрозрачного коробка троллейбусной остановки я видела, как Женя поднялся по гранитным ступеням, отворил тяжелую коричневую дверь, похожую на гигантскую плитку шоколада, и вошел внутрь. Я высчитала полминуты и двинулась за ним следом.

Но я слегка поспешила. Я сразу увидела, что он еще не исчез в лифте, а стоит в вестибюле, прислонясь к одной из колонн, и платком вытирает лоб. Женя всегда заботился о том, чтобы выглядеть «с иголочки». Раньше это давалось ему само собой, но теперь, после катастрофы, требовало усилий. Мне пришлось быстро спрятаться за книжный киоск — сейчас не надо, чтобы он меня заметил.

Киоск работал — под ледяным неоновым колпаком лежали помертвевшие в красках иллюстрированные журналы. Обманчиво кокетливые целлофановые обложки технических изданий привлекали как детективы. У киоска толпились несколько человек в плотных серых, «руководящих», костюмах, невзирая на жару.

— Глянь-ка, — сказал кто-то возле меня. — Никак Ермашов! Выкарабкался?

Почти все оглянулись.

— И как огурчик. Где его так гальванизировали, в Пицунде небось?

— А что там было, инфаркт?

— Да, говорят, милый, совсем наоборот.

— В смысле? — отозвался без интереса кто-то листавший рядом со мной журнал. — Сходил в атаку на плюшевых с ушами?

— Ох-хо-хо, — вздохнул плотный мужчина с добродушным лицом. — Вот все мы норовим жить на износ. Как сядем в директорское, так заводим: а я освою! А я дам! А мне знамя! А мне место! И уж он тебе на трибуне. И он тебе в газете. А человек-то хрупок.

С другого конца прилавка отозвался миловидный парень с бачками:

— Уж извините, я вашему Ермашову не сочувствую. Вот прохиндей хороший! Меня только директором назначили, два месяца всего, и горит у нас план со страшной силой. Что делать? Звоню Яковлеву, отцу нашему. А Владимир Николаевич мне: свяжись немедленно с Ермашовым, он тебе три миллиона подкинет. Я, конечно, тут же трезвоню, а ихняя секретарша отвечает: нет его и неизвестно, когда будет. Я опять к Владимиру Николаевичу; так и так, мол, нету спасителя… Он удивился, приказал: жди у трубки. И слышу я, понимаете, как соединяется с Ермашовым по прямому. А тот сидит у себя в кабинете! Ах, говорит, я обедал, поэтому трубочку не брал… Это ему неудобно было замминистра отказать, так он решил от меня отвертеться. Проволынить. А когда его Владимир Николаевич прямо к стенке припер, пришлось личико открыть. Не дам, говорит, ни копейки. И не дал.

— И правильно сделал, — кивнул плотный. — А то привыкли, понимаешь, к палочке-выручалочке. К благополучной картине. Все сделали, все перевыполнили. На бумаге. Себя же обманываем в конечном счете этими «товарищескими» выручками. Я за реальную картину. Молодец Ермашов. Жаль, если…

У меня загудело в ушах, будто я окунулась в соленое море. И ноги стали на свинцовых подметках, как у водолаза. Там, под водой, плавала сизая неоновая трубка над киоском, своим безжизненным светом колебля и искажая лица собеседников.

Кто они, эти люди, я никогда раньше их не видела! А они хорошо знали моего мужа, владели им как принадлежностью своего круга, распоряжались его здоровьем, его поступками!

Я взглянула туда, где он стоял. Но Жени уже там не было.

Молодой человек с бачками, облокотившись о прилавок, мило болтал с пожилой киоскершей.

Мне хотелось спросить его: кто ему дал, в конце концов, те три миллиона? Как молодому и начинающему. И какая премия выпала им как выполнившим план? Например, ему лично?

А вот «прохиндей» таким образом никогда плана не выполнял. Таким ласковым зверьком к Яковлеву не подкатывался. Он звонил и орал, требовал и ругался, писал докладные министру, стремительный в своей остервенелости, и с тяжким трудом выдавливал наконец из завода продукцию — единственный вещественный результат, из которого складывался план.

Три миллиона… Да ты знаешь, мальчик, во что они прохиндею-то обошлись?

Он не знал. Он улыбался, и киоскерша раскладывала перед ним книжные новинки. Какой незлой, плюшевый. Современный.

…Совсем недавно, совсем недавно у Жени было такое же молодое лицо. Впрочем, нет. Не такое же. Без розовости. Без бачек. Без плюшевой улыбки. У Жени было злое лицо.

Я вспомнила, как увидела Женю впервые.

У дверей деканата. Мы шли с подружкой, рассуждали о Яковлеве. Володя Яковлев только что защитил диплом, распределился на завод. Мы размышляли, кто сможет из институтских стать секретарем комитета комсомола вместо него? И как мы вообще будем существовать без Яковлева? Весь первый курс мы с подружкой были в него влюблены. А он, по всей видимости, не догадывался о нашем существовании. Мы его поджидали по вечерам в переулке, прячась за воротами института. Он выходил со своей однокурсницей, строгой красавицей с лунными глазами и косой в руку толщиной. Коса гулко колотилась от ветра у нее на спине, упругая, как собачий хвост. На голове она носила меховую шапочку, повязанную поверху белым кружевным оренбургским платком. Незнакомка, ни дать ни взять. Мы ее ненавидели, и в подражание ей носили кружевные воротнички.

Яковлев вел ее под руку и вообще заметно млел. Мы крались в отдалении и сгорали от ревности. Весной Яковлев с «незнакомкой», кажется, поженились. А нас благополучно перевели на второй курс. И мы с подружкой унывали, что нам больше некого подкарауливать у ворот, идти следом и страдать. Правда, за лето мы повзрослели и к началу второго курса уже скинули школьные манеры, но все же девчачья наша дружба нуждалась в какой-то подкормке. Нам нужен был новый объект внимания. Тут мы и увидели впервые Ермашова. Женя стоял у дверей деканата, нахохленный и злой. Мы подошли к доске, чтобы списать программу занятий. Конечно же, просто на парня, торчащего в коридоре, мы и внимания не обратили бы, если б из деканата не вышел в тот миг сам директор института и не сказал ему сердито: