Московская история - [27]
— Излагай, — подтолкнул его Фирсов.
— Я размышлял, — начал «он» бойко, — при каких режимах идет натекание? Вы отлаживаете насосы. А по-моему, надо прозвонить всю электросхему.
Женя кивнул.
— Молодец. И размышлял? Очень отрадно. Что это у тебя, бляха? Из ремесленного, что ли?
— Ученик пока. У нас, — заступился Фирсов. — Зовут Всеволодом.
— Можно Севой, — ввернул ученик.
— Молодец, — повторил Женя. — Иди, учись. И размышляй дальше.
Сева вздыбился. Оттопырил острые локти. Из коротких рукавов выехали, как шасси самолета, следующего на посадку, тоненькие запястья на редкость изящных рук.
— Чего? Неправильно, что ли?
— Правильно. Море, к примеру, тоже можно ложкой вычерпать. А кто всю эту музыку прозвонит?
— Я прозвоню. Только дайте.
— За год управишься?
— А я без обеденного перерыва!
Мое присутствие в качестве немого свидетеля раздражало меня, и я бы давно ушла, но Женя крепко держал мою руку. И если бы просто держал. Нет, его ладонь была прямо-таки поглощена мною. Крутясь как веселый зверек, она ласкала мои пальцы, обнимала их, даже целовала теплыми подушечками пальцев и слегка покусывала острыми зубками ногтей, когда я пыталась отнять руку. Мы стояли рядом, плечо к плечу, и весь этот тайный диалог наших рук происходил сам собой, независимо от разговора Жени с Фестивалем и Ижорцевым. Как будто Женя был занят одним, а его ладонь — совершенно другим, и их интересы вовсе не совпадали. Сам Женя был мне чужим, а его ладонь — родной, она любила меня. И почему-то я начинала постепенно все меньше злиться на самого Женю; обида на его пренебрежение ко мне довольно быстро сходила на нет, теряла катастрофические размеры. Сердце уже не требовало так неуклонно возмездия, по крайней мере такого сурового, как разлука. Наконец промелькнула мысль, что с разлукой стоит повременить хотя бы до сегодняшнего вечера. И когда мы окажемся с ним наедине в нашей комнате с антикварной кроватью, спокойно и на досуге обсудить…
Тут Женя вдруг двинулся с места и потащил меня за собой. В сопровождении Севы и Фестиваля мы вошли в небольшую комнату, отгороженную от цеха полустенкой, застекленной вверху.
В этой комнате, где помещалась мастерская наладчиков, стояли по стенам верстаки, тумбочки, фанерный захватанный шкаф. На старом диване, на стульях и даже на письменном столе прикорнули люди в замасленных спецовках.
Женя подошел к одному из них, лежавшему головой на телефоне, и потормошил его за плечо. Тот вскочил легко, как будто не спал, а только притворялся.
— Василий, выдай ему схемы. И тестер.
Бригадир наладчиков вздохнул.
— Ну и настырный ты, — сказал он Севе. — Что мы, без тебя не обойдемся?
— А я хочу, — парировал тот. — Дайте, дяденьки. Вы сонные, а я нет. Я вообще могу не спать.
— Ну, ты видать, много чего можешь. Вон, Фирсова омотал. Водит тебя повсюду. Ты чего его водишь, Валь?
— У него папки нету, — засмеялся Фирсов. — А способности есть.
— Ну, гляди, Евгений Фомич, — бригадир взглянул на Женю печально. — Ребята могут обидеться…
Наладчики уже просыпались и глядели хмуро.
— Что еще за обиды, — резко дернул плечом Женя. — Надо дорогу наладить. Он берется, поручаю ему. Все.
— Вы же пока дрыхнете, — ввернул Сева.
— Цыц! — неожиданно громко рявкнул на него Фирсов.
На этом пятиминутка закончилась, и мы с Женей направились к двери. Но не успели выйти за порог, как за нами раздалось отчетливо:
— Ишь, новое начальство. Привык в стекольном хамить. А у нас работа не ломовая.
Женя не дал мне обернуться. Мы вышли и захлопнули за собой дверь. Молча мы миновали уже погасший, не такой солнечный цех, и на площадке лестницы, где мы оказались совсем одни, он мне сказал:
— Не обращай внимания. Ребята третьи сутки домой не уходят. Взвинтились.
— Тогда зачем ты с ними так? Если им обидно?
— Они, понимаешь, вакуумщики, механики. А тут действительно электрик нужен. И дотошный, как этот ремесленник. Ничего, поймут. Они ведь асы.
Женя оглянулся воровато по сторонам, и прежде чем я успела сообразить, чем это чревато, схватил меня и поцеловал так крепко, что затрещало за ушами. Лестница качнулась и поплыла, лихо вертя матовыми абажурами настенных ламп. Инстинкт самосохранения впервые подвел меня и умчался гулким галопом, предоставляя мне сладкую возможность быть готовой на все. Я вскрикнула, как мне показалось, на весь завод.
Женя выпустил меня. Снизу, с лестницы, уже раздавались шаги идущих на смену людей, их невнятные голоса.
— Иди! Уходи! — горячим шепотом приказал мне Женя. — Вечером… До вечера…
Мы стояли, держась за перила лестницы, и глядели друг на друга так отчаянно, будто этот неимоверно долгий назначенный срок превышает все мыслимые параметры человеческой выдержки.
— Ну?! Иди!
Очутившись потом неизвестно каким путем в своей лаборатории, я долго качалась, сидя на табуретке над колбами и ступками в темном закутке кладовой, пока не поняла всей катастрофы случившегося: я влюбилась. До беспамятства влюбилась в Женьку. И что теперь делать, не знала. Как поправить эту ужасную беду. Будущее выглядело мрачно. Скорей всего, он, захватив теперь власть надо мной, влюбленной до беспамятства, растопчет и выбросит меня вон. Как гнусную и ревнивую нюню. Затем его, такого прекрасного, заберет себе какая-нибудь красивая и умная. Это самый вероятный ход вещей. В темной кладовой я мучилась печальной минутой прозрения. Но что я могла поделать? Только закрыть глаза и броситься в омут. Пока Женя еще мой. Этих коротких минут счастья надо накопить, чтоб хватило потом на всю оставшуюся одинокую жизнь. Они будут согревать меня, бедную мать-одиночку, посвятившую себя целиком воспитыванию ребенка, брошенного им. Потому что в самый трагический момент, когда Женька уже меня разлюбит, я конечно же рожу ему сына…
