Московская история - [19]

— Кто?! — изумилась я.

— Говорю, а что, если она родит алкоголика или преступника? Будущего убийцу, например? И из-за этого неизвестного будущего сегодня загублен труд многих людей. А другим людям недодано что-то. Пятьдесят кинескопов одним махом! Люди недополучат того, что могло бы их порадовать, украсить их жизнь, что-то прибавить к их благосостоянию. Так стоит ли…

Я села в постели.

— О чем ты говоришь, Женя?

— Стоит ли ради неизвестного будущего так безусловно жертвовать сегодняшним благом? Сегодняшний день — разве не от его уровня зависит будущее? Значит, важнее всего то, как мы живем сегодня. Мы, которые есть, вот главное. Сегодняшний уровень выше, значит, само собой, станет выше уровень будущего. Это гарантировано. Гораздо более гарантировано, чем неизвестный генетический код будущего человека.

— Ну и что? Я с тобой согласна, но какой вывод?

— Вывод такой: ссылка на будущее избавляет людей от ответственности перед настоящим. В наших представлениях будущее заранее предполагается лучшим. Это увертка. Вот, мол, сегодня нету, зато завтра будет. Для наших детей. А откуда оно возьмется? Боженька с неба скинет?

— Женя, — взмолилась я. — Ты же так себя расковыряешь до крови. Все равно ты с ней ничего поделать не сможешь. Ты ей не разобъяснишь, она лучше работать не станет. И не накажешь, чтоб почувствовала, нет у тебя такой возможности. Что ты, вычтешь с нее за эти пятьдесят кинескопов, что ли? Не прошибешь ты ее. Поэтому плюнь. И давай спать.

— Спокойной ночи, — сказал он.

Я устроилась в прежней уютной ямке возле его плеча, и уснула.

В глубине ночи я внезапно проснулась. Женя лежал, повернувшись ко мне спиной, и очень тихо, очень горько стонал…

Вот тут я испугалась. В первый раз в жизни испугалась, не по-детски, как раньше пугалась: какого-то события, чего-то определенного, а испугалась по-взрослому, просто жизни. Ее будущего течения. В тот миг Женя стал мне непонятен. Я притаилась, стараясь не пошевелиться. Что это? Рядом со мной какой-то чужой, странный человек вел свою собственную жизнь, мучился и страдал. Страдал оттого, что мне-то казалось пустяком. А он всерьез… Мне стало неловко, будто я подсмотрела что-то интимное посторонними глазами.

Наутро мы молча расстались у проходной — ему идти прямо вдоль двора к стекольному цеху, мне сворачивать направо, в корпус конструкторского бюро. Так продолжалось несколько дней. Женя ходил на работу как неживой. А по ночам, я чувствовала, не спал. Такое не смог бы понять ни один нормальный человек.

Я стала смотреть на Женю с опаской. Значит, он совсем не такой, как я. Или как многие. Как же мне с ним ужиться? Мы разойдемся внутренне, уже начали расходиться… Я не хотела бы существовать под одной крышей с чужим человеком. Тогда это получится не семья, а бизнес какой-то. Будем складывать вместе зарплату, ишачить на квартиру, детишек, тащить вместе общий воз, а тянуть в разные стороны. Нет, я бы этого не хотела. Я хотела бы, чтобы мы были друг другу близки. Но как же нам приблизиться?

Мы вместе ходили на работу, в обеденный перерыв занимали друг для друга очередь в столовой, иногда вместе возвращались домой. Женя ни о чем меня не спрашивал, может, и не заметил моего отчуждения. Как же приблизиться нам? И кто отошел от кого, кто кого покинул? Кому возвращаться, и куда, в конце-то концов? Все непонятно…

Я до того погрузилась в свои размышления, что на лестнице нашего корпуса налетела на Яковлева.

— Привет! — сказал Яковлев, увидев меня. — А я вас знаю. Вы ведь из нашего института.

Я от ужаса нагрелась, как голландская печка. (Он помнит! Чертова подружка, это все ее были выдумки!)

— И ваша фамилия… сейчас… Пономарева. Точно?

— Нет, — пискнула я (земля пока держала). — Теперь я Ермашова.

Лицо Яковлева, загорелое, четкое, будто высеченное в красном граните, едва заметно изменилось, как если бы вокруг скульптуры обнесли лампу и по ее твердым чертам пробежали плавные тени.

— Вы жена Ермашова? Из стекольного?

Мы стали подниматься вместе по узкой лестнице.

Яковлев на поворотах чуть приостановливался, пропускал меня вперед.

— Скажите ему, пусть зайдет ко мне в комитет комсомола. И вы заходите. Как вам работается?

— Мне — хорошо.

— Нравится?

— Нравится.

— Ну, молодец.

На нашем этаже в коридоре уже ждала Ирина Петровна.

— Володя, а ты не торопишься! — заметила она оживленно, вылавливая его с лестницы за руку. — Я же просила: перебежками!

Яковлев свойски подмигнул мне через плечо, и они рысцой отправились к отделу кинескопов.

Я передала Жене приглашение, когда мы обедали вместе в столовой. Он молча кивнул, отодвинул тарелку, встал из-за стола и ушел. А я осталась, как случайная неинтересная сотрапезница. «Жена Ермашова».

Нет, это уже слишком.

Мне казалось странным, что мы с Женей оказались вдруг как бы в состоянии молчаливой ссоры. И главное, безо всяких на то причин. Разве не дико разойтись вот так внутренне ни с того ни с сего? Если бы хоть нас разлучало нечто действительно реальное, как это бывает у других людей: ну, например, та, «третья», или разные, несовместимые интересы, вкусы, желания… Но ничего этого нет! Мы охладели друг к другу — смешно же подумать — от Жениной неудачи на работе, обычной неприятности, которая с кем не случается! Люди выходят за ворота и скидывают с плеч такие переживания запросто. Подумаешь — выговор, благодарность… суета сует! Сколько еще этого будет впереди — и что же, мы станем каждый раз гибнуть, мучиться, погружаться в кошмар нежизни, без проблесков покоя и радости, в холодном и голом безлюдье и мрачности? Нет, я этого не хочу. Не смогу просто. Такой характер мне не вынести.