Московии таинственный посол - [51]

— Да, — согласился граф. — Люди, как правило, задают друг другу массу ненужных вопросов. Все это от недоверия, от вражды. Проверяем, обманывают нас или нет, юлим, скрытничаем… Что это?

— Проект надгробия Геворку. Ты должен помнить его. Учил музыке в монастырской школе. Его убили. Бургомистр назначил следствие.

— Помню. Выяснить ничего не удалось. Памятник может выйти прекрасным. В каком материале думаешь выполнить?

— Белый и черный мрамор.

— Да, выйдет хорошо… Странные времена, печатник Иван. Ни за что убивают людей… Имена убийц остаются неизвестными… Грустно! И мы с тобой, мирно беседуя сейчас, не знаем, друзья мы или враги. Уж одно наверняка: разным, видимо, богам и разным идеям мы с тобой служим. И каждый служит верно.

— А почему ты так решил? — спросил печатник. — Откуда тебе известно, кому я служу?

Граф улыбнулся:

— Доколе же нам с тобой играть в прятки? Мы с тобой оба — люди просвещенные. Я люблю музыку, ты рисуешь. Казалось бы, нам не о чем спорить… Между тем воюем. Наверное, человек так и задуман. Разум в его делах никогда не возобладает.

— Грустные ты вещи говоришь, граф. И мне не совсем понятные. Я с тобой не воюю. И зла ни на кого не таю. Зачем ты здесь? Что хочешь у меня выведать?

— Зачем я здесь? — Челуховский пожал плечами. — Ждешь честного ответа? Да ведь мы, люди, давно уже разучились разговаривать открыто. Даже пословицу придумали, будто язык, мол, нам дан для того, чтобы скрывать мысли. Что же касается моего визита сюда, так тебе я рискну кое-что сказать. Не совсем полную правду, но и не ложь. Тревожит нас все, что совершается в Остроге. Князь Константин ходит в друзьях короля, присягает в верности Кракову, пишет письма по-польски, а сам потихоньку собирает здесь русских ученых людей, строит друкарни, по ночам беседует с Курбским. А князь Курбский тоже ведь человек непростой. Своему царю изменил, а здесь пытается русские порядки насадить. И воевода отменный. Хорошо хоть, своих полков у него нет. Зато греческие книги на русский переводит…

— Ну, это их, княжьи, дела, — сказал печатник. — Я-то при чем? Мне поручили построить типографию — я это и сделал.

— Под простака играешь? — Граф забарабанил ногтем по столу, звук этот напоминал топот мышиных лапок в ночи по полу. — Вот Торквани тебя так и не раскусил. Утверждает, что ты глава тайного ордена, а Курбский и Острожский — просто твои верные сатрапы.

— Бред! — Печатник засмеялся. — Князь Острожский сам по себе. Планы у него грандиозные. Ему в Цезари очень уж хочется. А о Курбском и вовсе разговор особый. Только тебе-то, граф, для чего все это? Зачем был маскарад на реке? Да и сейчас — наклейные брови, белладонна в глазах…

— Страсть к театральности — это у меня с детства, — спокойно ответил граф. — Люблю маскарады, ряженых, мистификации. Но все это внешнее. Чепуха. Если хочешь знать правду, то я здесь только из-за тебя и из-за князя Константина. Что вы затеваете? Уж не переметнулся ли князь к явным врагам Кракова и Рима?

— Не думаю. О князе Константине мы с тобой уже говорили. Читал ли ты, граф, Томаса Мора?

— Того англичанина, который придумал остров Утопию, где жили в счастии и благоденствии? Читал, конечно. Я ведь, как и ты, человек хоть отчасти образованный. Знаю и о грустном финале этого писателя. И то правда: если рискуешь говорить такое, попробуй, крепко ли держится голова на плечах. Ведь палачи всегда точат топоры! И утром. И вечером. Свою службу они несут исправно. Не будет такой Утопии никогда. Если б остров такой и возник, то он бы тут же потонул в море. Нет, не разум правит миром. Страсти. Потому нам всем и нужна вера. Бог, которому мы слепо поклонялись бы. Не размышляя. Не мудрствуя. И во имя своего бога мы бежим истреблять тех, кто верит в иного. Это закон, дорогой печатник…

— Возможно, верить в бога надо, — согласился Федоров, — но самый главный наш бог — в нас самих. Это наш разум.

— Ну и упрям ты! — засмеялся граф. — Как покойный Томас Мор, царство ему небесное! Ладно, согласен, есть Утопия… Плавает где-то в океане. Едят там на золоте и ослы поют соловьями! Дай-ка вина…

Фискалы Федька с Данилкой поменялись местами. Данилка влез на крышу, а Федька стал настороже. По пути они в четверть голоса обменялись несколькими фразами:

— А где тот битый папежник?

— Не знаю. Сюда пошел.

— Как растаял.

— Наверное, заметил тех двух, что у входа караулят. Где-то спрятался и наблюдает.

— Надо найти. Иначе утром все разболтает.

— Ну, в замок он не вернется. Там наши стерегут.

— А коли во Львов убежит?

— Ночью? Кто из города выпустит? Найдется…

Но сколько Данилка ни прикладывал ухо к дымоходу, услышать он ничего не мог. Казалось, в доме вымерли или заснули. Впору было ворваться внутрь или кликнуть людей. Впрочем, однажды Данилке послышался какой-то шорох — будто перекладывали листы бумаги. И вдруг — смех. И голос печатника:

— Я и не знал, граф, что ты так хорошо рисуешь.

— Узнал?

— Конечно. Ездец.[23] Неужто ты и в Москве побывал? Когда?

— Был я там или не был, какая разница? Может, я колдун. Может, я за тысячу верст вижу. Вот, например, знаю, что тебя вызывал в суд краковский лекарь Мартин Сенник. Так ведь? И вы с Сенником насмерть рассорились.