Московии таинственный посол - [23]

Бывалые люди утверждают, что грозная пантера любит, если ее гладят по шерсти, и даже мурлычет, как кошка. Но упаси боже погладить ее против шерсти! Оглянуться не успеешь, как большая мурлычащая кошка смахнет тебе лапой голову…

— Твоему другу печатнику. — Геворк ощутил в руке тяжесть туго набитого кошелька. — Меня интересует этот человек.

Геворк отступил к аркаде, собрался с духом и спросил напрямик:

— Я ли вам нужен? Может быть, вам следует назначить свидание не мне, а печатнику?

— Мужчины всегда были глупы, — ответила дама. — Но в последнее время они стали еще глупее. Ты ведь сам так интересно пишешь об этом человеке, что мне захотелось узнать о нем подробнее и помочь ему. Он ведь твой друг. Все твои друзья мне не безразличны.

Куда летит беспечный мотылек?

В пятницу у Геворка не было занятий. Он поднимался раньше, зажигал свечу и писал до первых петухов. Ему доставляло удовольствие в эти тихие часы помечтать о разных разностях, о вещах странных и необязательных. Например, о том, как к нему внезапно в виде птицы, пусть старого ворона, который живет на башне Кафедрального костела, является дьявол. Он не спеша садится на подоконник. Перебирая лапами, он выбирает место поудобнее, складывает крылья и говорит: «Кхар! Приветствую тебя, Геворк! Решился ли ты?.. Еще нет? Кхар! О, жалости достойный род Эдипа! Свершаются отцовские проклятья! Вы все немощны, хилы и трусливы. Вы мните себя мудрецами. Вы уже не способны рисковать собой во имя нового знания». И Геворк отвечает, что грустный пример доктора Фауста не испугал его. Фауст напрасно спрашивал тайну вечной молодости у дьявола. Только в себе самом можно отыскать секрет вечной свежести ощущений. Ведь старость, наверное, наступает в момент, когда перестаешь радоваться весенним лепесткам, чистому воздуху после грозы, кличу журавлей в поднебесье. Но все же: «Я принимаю твои условия, вещий ворон! Бери мою душу и возврати мне молодость. Я сумею ею распорядиться».

…И вот он, не зная, что его ждет впереди, через минуту идет по набережной святого Марка. Ветерок раздувает полы плаща. Что-то должно произойти сегодня. Что-то неожиданное, но приятное, что запомнится надолго. Может быть, тонкая рука отдернет занавеску в каюте проплывающей мимо гондолы и он поймает влажный зовущий взгляд карих глаз. И пойдет за этим взглядом мимо домов и улиц, а когда дома и улицы закончатся и впереди откроется простор моря, возможно, как отец, бросится в волны и поплывет далеко-далеко, на самый край света, куда даже Марко Поло не добирался. Впрочем, Поло часть своего дневника попросту выдумал. О Московии он, во всяком случае, здорово приврал: и о том, что там люди ходят в шкурах, и о том, что маленьких детей выбрасывают голыми на снег. Печатник Иван знает Московию лучше, чем достопочтенный Марко, и оп подобных вещей в своем отечестве не наблюдал.

Горит свеча. И видятся Геворку уютные венецианские площади, которые он в минуту пробегает легким, стремительным шагом, зеленоватая, вяло плещущая вода каналов, слышатся гортанные крики продавцов рыбы, гул шагов караула, направляющегося на смену ко Дворцу дожей…

Как иногда в полдневный зной невольно

Пытается беспечный мотылек

Впорхнуть в зрачок, где блещет огонек,

И гибнет сам, а глазу очень больно, —

Так и меня влечет исконный рок

В огонь очей столь властно и раздольно,

Что ум желаньем смят непроизвольно,

И зоркого упрямый превозмог.

Кто прочитал вслух эти стихи? Безграмотный гондольер? Продавец рыбы или караульный гвардеец? Кто именно? Кто из них? Может быть, их принес с моря ветер? Или же они всегда звучали в душе Геворка?

— Свежая рыбка, синьоры! Самая свежая на свете рыба, изловленная из пучины всего две минуты назад!

— «Как иногда в полдневный зной невольно…»

— Свежая рыбка, синьоры!

— «Пытается беспечный мотылек…»

— Самая свежая на свете рыба!

— «Так и меня влечет исконный рок…»

— Синьоры! Рыбка, какая ранее еще ни одному рыбаку не попадала в сети, волшебная рыбка…

— «…Ум желаньем смят непроизвольно, и зоркого упрямый превозмог…»

Венеция. Сказка наяву.

…Геворк открывает глаза. Узкая комната, стол, стул, свеча.

Сегодня он уже не вполне уверен, что Венеция существует на самом деле, хотя во Львове ежедневно он проходит мимо венецианского посольства. Но не сладкая ли это греза юности? Не привидевшийся ли во сне рай, в котором живут жизнью легкой, яркой, приятной? Там даже бедность живописна. И бабочки порхают веселее. И даже в самом воздухе ощущается какая-то праздничность. И с неба льется там другой свет, от другого, более ласкового солнца. Там солнце улыбается, здесь — косо и нехотя поглядывает на землю. В Венеции люди рождаются, живут и умирают с сознанием, что жизнь — не тяжкий труд, не Голгофа, а радостный Эдем. И каждый день в нем — подарок.

Тут иначе. Тут будто бы что-то угнетает мозг и душу каждого. Не успев родиться, они уже думают о смерти. Они привыкают к мысли о том, что смерть — какая-то обязательная кара, и втайне считают, что ее каждый заслужил еще в утробе матери.

Костры святой инквизиции повергли Европу в страх. Запылал однажды костер и во Львове, на площади Духа. Сожгли армянина Ованеса, или, как его именовали на местный лад, Ивашко. Ивашко был купцом. Торговал зерном. И отстроил себе дом о трех окнах по фасаду — высокий, в четыре этажа. Его лавка была одной из лучших во Львове, с итальянскими стеклами, пропускавшими много света. Когда овдовел, нанял к детям няньку, молодую девку Совку. Через два года у католички Совки родился от григорианца Ивашко ребенок. А в те времена такое считалось смертным грехом.