Моряна - [24]

Перепугался Краснощеков, и ноги у него опять отнялись.

Не помог и монастырь! Все дело тут, как теперь понимает Захар Минаич, в тихой безмятежной жизни.

И до каких только казусов не доводили его эти ненавистные ноги. Во время войны с немцами Захар Минаич поставлял рыбу на оборону, на армию. Вызвало его один раз военное начальство срочно в Москву; забеспокоился он, и ноги его перестали двигаться. Грешил Захар Минаич в поставках: в середину тары с обыкновенной сельдью закладывал он недомерок, посылал рыбу с душком, были и другие у него грехи, поэтому и перетрусил.

После оказалось, что военное начальство вызывало Краснощекова для того, чтобы вручить ему награду — медаль за верную службу царю и отечеству...

А вскоре после революции заявились в Островок уральские казаки, которые хотели захватить волжский рыбный город. Шел тогда Захар Минаич на берег к казачьему офицеру с хлебом-солью, а тот как гаркнет на Захара Минаича: «А деньги где? А провизия где?..»

Подкосились ноги у Краснощекова, и повалился он на песок.

Ох, уж эти ноги!.. Вот и теперь — даже при этом малом, пустяковом случае с Колякой они уже не действуют.

Может быть, ничего еще и нет плохого, а они, проклятые, отнялись!

Перестав разглаживать ноги, Захар Минаич внимательно прислушался к шуму в сенях.

Скрипнула дверь, и боком вошел старый Турка. Он перекрестился на иконы и, не глядя на Краснощекова, хмуро сказал:

— Здравствуй, Захар Минаич.

— Мое почтенье, кум, — тихо отозвался тот и подумал: «Что-то имеет супротив меня, старый пес. Ишь, глаза прячет!»

Лицо Турки, покрытое рыжей шерстью, хранило внешнее спокойствие; только узкие, прищуренные глаза его ярко светились, и по тому, как он прятал их в могучее подлобье, прикрывая пучками мохнатых бровей, можно было догадаться, что Трофим Игнатьевич чем-то взволнован.

— Звал меня? — спросил он, опускаясь на табурет и вынимая трубку.

— Звал... — Захар Минаич откашлялся. — Занемог я немного, кум. С ногами опять беда... Вчера заезжал ко мне по пути из города председатель нашей кредитки — Иван Митрофанович Коржак. Ну, и рассказал о делах в городе, — жара там, кум! Беда, верно, и к нам заглянет...

Турка, продолжая прятать глаза в подлобье, сердито подумал: «У меня и так беда. А тебя надо бы поприжать, — всю жизнь поперек дороги всем стоишь».

— Говорит Иван Митрофанович, что не узнать города, — продолжал Краснощеков. — Арестовали, слышь, еще многих рыбников...

«Меня не арестуют, — сумрачно усмехаясь, думал Турка. — Я не подкапывался под власть, не посягал на нее, как ваши дружки в городе... вроде того же Полевого. Тебя вот, куманек, — да! — тоже могут взять за шиворот. Дойкина еще возьмут. А я что? Честным своим трудом живу, кровями живу, жилами своими, потом... И ты мешаешь мне: Коляку на обор моих оханов послал!..»

— Сажают в тюрьму, Трофим Игнатьевич, нашего брата без разбора... — Захар Минаич говорил долго, стараясь запугать кума, сделать его сговорчивым, но тот молчал и, не выказывая особого беспокойства, жадно тянул трубку.

Отряхнув бороду, Краснощеков в упор глянул на угрюмого Турку и решил переменить разговор:

— А улов как, Трофим Игнатьевич, у тебя? Благополучно выбрались с моря? Крестник мой как там, Яша?

Снова набив трубку махоркой, Турка закурил.

— С моря выбрались, слава богу, — и он часто задымил. — Только вот... Коляка...

— Что? — и у Захара Минаича по-всегдашнему дрогнули розовые, сытые щеки.

— Коляку словили мы при оборе наших оханов... А лошадь — твоя!..

— Как ты говоришь? — Краснощеков хотел было переставить ноги и не смог.

— Сознался он, что белорыбку тебе сдавал и ты будто знал все это.

Турка беспрестанно, шумно курил.

Разглаживая ноги, Захар Минаич увесисто и складно начал:

— Не верь, кум!.. Всякая мразь, чтобы извернуться, наговором занимается. А ты веришь... Лошадь моя? Да, моя, признаю... А давал я ее Коляке на поездку за камышом. Знаешь, как это у нас: воз мне, воз ему... Вот и все!

— А Коляка говорит... — Турка быстро заложил новую порцию махорки в трубку.

— Кум! Трофим Игнатьич! — умышленно сердито оборвал его Краснощеков. — Кому вера?! Мне или Коляке?

В окно громко постучали.

Захар Минаич поспешно оглянулся.

Снимая шапку и кланяясь, Яков что-то кричал.

Краснощеков закивал головою:

— Зайди, зайди! Да, да! Здесь батька! Зайди!

— Яшка? — приподнялся старый Турка. — Чего ему?

— Не знаю. Сейчас зайдет, — и Захар Минаич снова в упор глянул на кума. — Такие-то вот дела, Трофим Игнатьич...

Яков быстро вошел в горницу.

Сняв шапку, он слегка кивнул головою в сторону Краснощекова:

— Доброе утро, Захар Минаич!

— Здравствуй, крестник!

Пристально взглянув на отца и на Краснощекова и, не поняв, какой оборот принял разговор о Коляке, Яков подошел к отцу:

— Батяша, с кобылой совсем плохо.

— Ну? — забеспокоился Турка.

— Да.

Турка поспешно выбил о ладонь пепел из трубки и направился к двери.

— Покуда, Захар Минаич. Надо с кобылой что-то делать.

— А что с ней такое?

— Перемерзла она. — Турка открыл дверь и неохотно добавил: — И загнали мы ее...

О чем-то переговариваясь, Турки задержались в сенях.

Захар Минаич прислушался; невнятные голоса трудно было разобрать. Вскоре заскрипела лестница.