Мортонит - [6]
— Я не покину вас, — хмуро сказал Грэн.
— Нет, вы сейчас же… Мы виноваты в этом несчастье… Я… Искупите хотя бы немного нашу вину… Оставьте меня… Я умираю. Там нужна помощь!
Мортон в самом доле агонизировал. Больше он не произнес ни одного слова. Грэм молча стоял над умирающим другом, и его бескровные губы кривились в нервной судороге.
Когда все было кончено, Грэм жалко махнул рукой, как человек, не умеющий плакать, и нетвердой походкой зашагал по сочной и безмятежной траве и сторону от полотна.
Был тихий, сияющий день. Солнце спешило к закату. В воздухе было разлито сонное спокойствие, и Грэн никак не мог примириться с мыслью, что где-то, совсем близко, в колоссальном городе, в дыму и тумане, видневшемся вдали, происходит нечто безумное и ужасное. Но когда Грэн пересек лужайку, направляясь к ферме, расположенной у шоссе, в полмили от места крушения, то первое же, что он увидел, заморозило в его жилах кровь и заставило отбросить все сомнения. На шоссе стоял небольшой грузовик, нагруженный мешками, и перед радиатором согнулся старик-фермер, ухватившись за рукоятку от магнето. Несчастный заводил машину в момент, когда произошла катастрофа.
Грэн с трудом оторвал его руку и отнес его, полуживого, в ферму. Внутри было несколько человек, застывших в разнообразных положениях, но даже Грэна, привыкшего ко всевозможным сюрпризам при его работе с мортонитом, передернуло от ужаса: на стуле сидела молодая женщина с ребенком на руках и маленький человечек лежал недвижный, судорожно обхватив губами сосок оголенной груди.
Грэн почувствовал легкое головокружение. Он пытался отнять ребенка от груди, но в глазах матери он прочел выражение такого страдания и ужаса, что оставил обоих в том же положении. Затем он неловко прошелся по комнате — конфузливый, беспомощный ученый, единственный живой человек в Чикаго, заброшенный иронией судьбы в этот ад.
— Не беспокойтесь! — сказал он хрипло, сам испугавшись своего голоса: — это пройдет. Вам ничего не сделается. Через четыре часа вы вновь выздоровеете.
Могильная тишина была ответом.
Тогда Грэн ринулся вон, на улицу, лихорадочно выкатил из сарая новенький форд и поехал в Чикаго.
Картины разрушения и неожиданные, сумасшедшие зрелища, бесконечное нагромождение ужасов и бедствий вскоре повергли его в состояние какого-то безразличного отупения. Местами было невозможно проехать из-за обрушившихся на мостовую зданий, из-за автомобилей и трамвайных вагонов, сгрудившихся в фантастические баррикады. Местами лежали целые кучи упавших, задавленных, свалившихся на ходу или выброшенных из надземного поезда людей, убитых и застывших. Часто вырывалось навстречу из домов или из опаленных, почерневших улиц воющее пламя. Едкий дым преследовал его по пятам, и тогда приходилось сворачивать, объезжать, чтобы опять наткнуться на пожарище.
Чем дальше он проникал в глубь города, тем более убеждался, что население Чикаго поражено все до последнего человека. Вначале он пытался что-либо сделать, успокоить, спасти от огня, вытащить из обломков, из смрада, но потом, не выдержав, махнул рукой. Он понял, что его усилия смешны и жалки в этом море несчастий.
Он видел, проезжая мимо кладбища, как хоронившие столпились у раскрытой могилы, уставившись и ее черную пасть. Он видел, как десятки людей с глупейшим видом пожимали друг другу руки в этом аду, не в силах расстаться. Он видел, как чистильщики сапог застыли с натуженными лицами над окаменелыми ногами прохожих в зеркальных туфлях. Он выдел многое другое, смешное и ужасное, и этот волшебный калейдоскоп под конец начинал сводить его с ума.
Бедный ученый сухарь оказался единственным зрителем этой феерической трагедии мирового города. В нем разгорелось какое-то странное, болезненное любопытство. Жажда видеть невиданное гнала его, как безумца, по улицам, бросала в квартиры рабочих и дворцы миллионеров, в пустынные церкви и вонючие кабаки.
Он проходил мимо безмолвного часового во двор гигантской тюрьмы и видел громадный человеческий полукруг — сотни заключенных, безнадежно вросших в асфальт во время прогулки. Он раскрывал массивные автоматические ворота и ему доставляло удовольствие видеть, как эти люди в полосатых куртках с тоской смотрели на волю, близкую и недоступную. Он подымался в кабинеты дантистов и смотрел с улыбкой на пациентов, запрокинувших головы и разинувших рты; в парикмахерские, где сидели унылые люди с засохшей мыльной пеной на недобритых щеках; в школы, в редакции, в больницы и хирургические палаты.
С бьющимся сердцем, как любопытный школьник, Грэн приближался к операционному столу, окруженному толпой людей в халатах, и с замирающим дыханием смотрел в распоротый живот, не замечая, что перед ним — мертвец, трижды умерщвленный.
Грэн побывал в родильных домах, где ему представлялось дикое зрелище застывших рожениц и новорожденных, застрявших на полдороге из утроб матерей; на бойнях, где многотысячные стада, немые, как маринованные сельди, стояли, недвижные, в загонах; где недорезанные быки порхали в воздухе на испорченных конвейерах, прекративших впервые свой неугомонный бег по огромным корпусам; побывал в бронированных подвалах банков и казначейств; в будуарах светских дам и в игрушечных магазинах…
