Мортен, Охвен, Аунуксесса - [5]

Его побаивались и втайне ненавидели многие мои сверстники, но противостоять пока не получалось ни у кого. Если бы я не отвлекся на чувство голода и на спешку, то обязательно бы заметил совсем немаленькую фигуру, привалившуюся к огромному камню. А какой запах распространялся вокруг! Похоже, этот тролль купался в бочке с бражкой. Теперь, попав к нему в объятья, я просто задыхался. Как же меня так угораздило! Что за невезение!

— А, это ты, козлов дояр? — спросил он, рыгнув мне прямо в лицо.

Было бы чем, меня б стошнило. Я промолчал. Как бы так извернуться, чтоб убежать? Но Бэсан уцепился за меня крепко. Он тупо уставился мне в глаза и старательно сопел. Пауза затягивалась.

— Что ты здесь ходишь, недоносок? — наконец, нашелся правильный вопрос.

Я молчал, как топор в колоде.

— Это ты у меня всех щенков украл? Уу, ворюга позорный, наконец-то я тебя поймал!

— А ты, что, недавно ощенился? — удивился я. Какие щенки, какое воровство? Что он там несет?

Бэсан перестал смотреть мне в лицо и слегка отклонился в сторону. Мне даже показалось, что он потерял устойчивость и сейчас рухнет, как осенний лист. Я непроизвольно сделал движение руками, чтоб поддержать его, но вместо этого получил мощнейший удар в левую скулу, отлетел в сторону на несколько шагов и ударился правой половиной головы о камень, ловко подставленный природой именно на место моего падения. Из глаз вырвались серебристые светящиеся шары и умчались ввысь, в голове заиграла на барабанах целая армия не знающих отдыха шаманов. И словно откуда-то издалека доносился визгливый голос Бэсана, слова я понимал, но смысл их от меня ускользал. Потом что-то начало толкать меня по ногам, опять же — зачем? Меня это стало очень утомлять, просто невмоготу стало терпеть подобные неудобства, надо встать и уйти отсюда, но нечто мешает мне перевернуться на спину, держит меня за ноги. Руки, как из пуха, я их вообще не чувствую, поэтому я извиваюсь, как червяк, и все-таки оказываюсь на лопатках. Открываю глаза — они у меня почему-то оказались закрытыми — и получаю сильнейший удар по голове. Это небо на меня упало, я увидел его и услышал воющий звук падения. И сразу же хлынула боль.

Голова превратилась в пустой бочонок. С гвоздями, рассыпанными в нем. А потом эту бочку стали раскручивать, гвозди начали вонзаться в оболочку, отрываться от нее с мясом. Да что же мне так больно! Спазмы пытаются вытолкнуть из тела хоть каплю былой еды, но я сегодня как-то без полдника. Пустота желудка вызывает тоже не самые приятные ощущения, словно временами раздирают внутренности. Кто я, где я, почему со мной такое творится? Страдаю в мучениях. Кричать бы надо, но язык едва ворочается в пересохшем рту.

Вдруг, на меня обрушивается целый поток холодной воды. Какое облегчение! Мир вокруг перестает вертеться. Я открываю глаза — опять я их закрывал — небо вернулось на свое место. Посреди неба голова человека, склонившегося надо мной. Он очень испуган. Я щурюсь, пытаясь сосредоточиться, я узнаю его. Это мой друг — Олли Наннул.

* * *

Олли — скальд, юный, правда, но тем не менее. Он может играть на любых музыкальных инструментах, сам придумывает мелодии, а уж слова в песнях, сложенных им, заставляют удивляться и старых опытных творцов. Сам он хрупкий, болезненно бледный, несмотря на немалый рост, физическая сила не относится к его достоинствам: руки, как ветки, ноги, как палки. При разговоре его лицо очень подвижно, так что становится смешно смотреть, какие гримасы он изображает. Однако характера хватает для оказания должного отпора обидчику, каким бы силачом тот ни был. Словом, скальп. Простите — скальд.

— Приветствую тебя, о, песнопевец, — сказал я, вернее, хотел сказать. Вместо этого губы на начавшем заплывать лице, промычали нечто нечленораздельное. Хорошо, хоть не заблеял.

— Больно, Мортен? Я видел, как этот плевок гоблина тебя избивал. Пойдем-ка отсюда, подобру-поздорову, пока этот урод не очухался.

— Это я его бил. Еще бы пару-тройку моих могучих ударов головой по его кулакам — и я бы победил, отвалились бы у него руки по самые ноги, — я вновь обрел дар разумной речи.

— Пошли ко мне в шалаш, тут на берегу у пирса. Я по ночам караулю заместо моего папаши. Иногда. Надо что-то с твоим чаном сделать, превратить его обратно в вид, более подходящий для человека. Пошли, пошли быстрее.

— Ты только никому не говори, ладно?

— Не переживай, некому мне болтать в столь поздний час, да и не люблю я этим заниматься. Сам же прекрасно знаешь, — сказал Олли, зажмурив один глаз. Может, он хотел походить на Одина?

И мы пошли вниз к затихшему на ночь фьорду, где у пирсов стояло несколько дракаров, где перекликались меж собой сторожевые викинги, где я должен был бы узнать все, что попросил меня Охвен.

— Олле-лукойе, совсем башка дырявой стала! — внезапно остановился я. — Про фляги-то с молоком я и забыл!

— Не переживай, сейчас сгоняю. А ты вон к тому шалашику ступай. Костерок запали снова, он у меня наверно уже затух.

И Олли помчался наверх, нелепо переставляя ноги-ходули, еще умудрившись дать мне отмашку рукой — иди, мол, иди.

Я посмотрел ему вслед и почему-то заплакал. Пытался сдержаться, но рыдания просто рвались из груди. Слезы текли по лицу, я судорожно всхлипывал — и никак не мог остановиться. Я плакал не от боли, хотя боль-то как раз и не проходила. Мне просто стало жаль себя и еще жальче становилось оттого, что кто-то отнесся с состраданием к моей волевой личности. Словом, я скис, размяк и расклеился. Мне необходимо было время, чтоб прийти в себя. Я и пошел к шалашу, стараясь не обращать внимания на несколько болезненное состояние.