Морской узелок. Рассказы - [72]

— Осмелюсь, ваше сиятельство, — поправил парень, — не Дураков, а Дурдаков.

— Что же, ты не хочешь быть Дураковым? — милостиво улыбаясь, спросил опекун.

— Чем прикажете, ваше сиятельство, тем и будем, только нам известно, что Дураковы там еще в списках будут. Хоть на выборку писарей спросите.

— Так точно, — повинуясь вопросительному взгляду опекуна, ответил один из писарей. — Под литерой «добро» значится семнадцать Дураковых, среди них есть даже Ипат. А предстоящий Ипат отличается от этого Дуракова Ипата малым, а именно той же самой буквой «добро»…

— Добро! И пусть называется с добром!

Писаря взялись за перья.

— Что же вы медлите?

Дьячок встал, набрал воздуха и ответил:

— Не могу, ваше сиятельство, сан и звание не позволяют.

— Почему так?

— Могу ли я, во-первых, записывать в метрическую книгу о бракосочетании, если венчание еще не совершено?

— Но оно совершится. Сегодня же.

— Как же оно может совершиться сегодня же, если брачащихся близко к пятисот пар? Отец настоятель мне воспретил писать метрики, доколе венчание не совершится в самом деле.

— С настоятелем я поговорю. Мы будем венчать всех сразу.

— Как же это так венчать всех сразу, ваше сиятельство?

— Да так. Церковь наша может вместить пятьсот пар. Вот сразу и поведете их вокруг аналоя.

— Ваше сиятельство! Это ведь не покос, а таинство! И где мы возьмем тысячу венцов?

— А это уже не ваша забота. Пишите, что вам говорят, — сказал опекун, нахмурив брови.

— Не могу, ваше сиятельство! Во-вторых, не могу!

— Что же еще «во-вторых»?

— Во-вторых, ваше сиятельство, в святцах нет православного имени Лейла. По моему крайнему разумению, это имя поганое, магометанское, и его никак нельзя написать в метрику. В это дело непременно вступится архиерей.

Упорство дьячка удивило опекуна. На его виске надулась жилка. Однако, храня все тот же важный и открытый вид, опекун не стал спорить с дьячком и обратился к нареченному жениху:

— Любезный, а не приходилось еще тебе на конюшне парывать духовных особ?

— Нет, не доводилось, ваше сиятельство. Купцов действительно парывали!

— Сегодня я надеюсь доставить тебе это удовольствие, — приятно улыбаясь дьячку, промолвил опекун.

— Ваше сиятельство! — взмолился дьячок. — В-третьих! Позвольте мне спросить ее, в-третьих! Дева! Открой Христа ради одно только свое имя…

Девушка взглянула на Друцкого; тот, подавая ей какую-то надежду, покачал головой. Девушка, улыбаясь сквозь слезы, выпрямилась и ответила:

— Забейте — не скажу!

— Тогда, ваше сиятельство, я полагаюсь на милость и заступничество вашего сиятельства — я же человек семейный.

Дьячок, перекрестясь, раскрыл книгу и обмакнул перо в чернильницу. Писаря тоже заскрипели перьями, записывая первую пару. Дьячок прицелился пером, перебрал святцы, вспомнил имя Леонилы-мученицы, празднуемой 16 января, тщательно вывел в графе «Леонила» и потом якобы нечаянно капнул, ахнув, на буквы «о» и «н» чернилами. Присыпав кляксу песочком, дьячок успокоился и заскрипел пером дальше.

Опекун спросил Дурдакова:

— А ты, любезный, не боишься получить такую непокорную жену?

— Ничего, объездим, — ответил Дурдаков.

— Ступайте. Совет вам да любовь!

Лейла растерянно взглянула по очереди в лица комиссионеров.

Генерал, осклабясь, закатил влажные глаза. Опекун посмотрел равнодушно и сурово. Третий комиссионер, Друцкой, опять сказал глазами:

«Успокойтесь! Я ваш друг и помогу вам!»

Лейла, поверив взгляду Друцкого, поклонилась комиссионерам церемонно и пошла за своим нареченным мужем. Надзиратель в военном сюртуке указал им дорогу, откуда по лестнице можно было им выйти только на маленький отдельный двор, кругом застроенный. На двор все двери и ворота были закрыты. Только стояли широко распахнутые железные двери церкви. Из церкви веяло прохладой.

Лейла упала на каменные ступени паперти и, прислонясь к столбу, горько зарыдала. Ипат приблизился к Лейле и пытался ее утешить:

— Ау, милая, слезами горю не поможешь. Не плачь! Не надо! Буду тебя любить и лелеять. Пушинки не дам упасть с моей лебедушки белой… Королевой будешь жить…

— Не бывать этому! — выкрикнула Лейла. — Я не хочу быть мужичкой!

— Я не мужик, а царский сын!

Лейла горько рассмеялась и больше ничего не отвечала на все уговоры жениха.

Тем временем комиссия в круглом зале продолжала свою работу.

К первой паре на дворе вскоре присоединилась вторая, потом третья, четвертая, и скоро набралось на дворе множество людей — двор сделался им тесен. У большей части невест были заплаканы глаза. Большинство женихов было угрюмо. Кое-где слышались рыдания, в другом месте бранились. Кто-то попробовал запеть песню и оборвался.

Шум и слезы в толпе усилились, когда отворились наружу со двора ворота и в них въехала со звоном и дребезгом большая ломовая телега с огромной пестрой сверкающей грудой груза. Телегу окружили с любопытством и увидали, что груз в ней — брачные венцы, старинные расписные, лубяные и золоченые, с крупными стекляшками, и в виде греческих диадем, и в виде княжеских шапок, и в виде немецких королевских корон. Вся эта груда хлама ярко и жарко горела в свете послеполуденного солнца.

Служители церкви начали разгружать телегу и переносить вещи в церковь. Прошел туда седой, согбенный поп. На паперти появился один из писарей с тетрадью в руках и начал выкрикивать имена. Толпа сгрудилась к церкви.