Морской офицер Франк Мильдмей - [121]

Следствием вечернего разговора, когда я погрузился в глубокий сон, была странная смесь несвязных мыслей и соединение возможного с несбыточным, что продолжалось до самого утра. Тринидад и Эмилия; Утес Кегля и Евгения с предполагаемым сыном; тонущее судно и разбитая шкуна, все снилось мне, то порознь, то вместе.

Я видел Эмилию, стоящею на самой вершине Утеса Кегли, точно в таком положении, как представлен Лорд Нельсон на монументе в Дублине или как Бонапарт на Вандомской площади. Мне казалось, что Эмилия была одета в глубокий траур, и хотя ее лицо имело печальный вид, но здоровье и любовь сияли в ее глазах. Несравненный образ моей возлюбленной, казалось, говорил мне: «Без твоей помощи я никак не сойду вниз с этого утеса». «Если так, ты никогда не сойдешь», — думал я. Мне представлялась Евгения королевой Тринидада и будто бы она поставила Эмилию на этом неприступном для меня утесе, и когда я начал умолять ее позволить Эмилии сойти вниз, Томпсон постучался в дверь моей каюты с докладом, что уже день, и остров Фаяль виден на NO, в расстоянии семи миль.

Одевшись, я вышел наверх, увидел землю и судно, державшее на запад. Несвязный сон носился erne в моей голове. И хотя я смеялся над своей глупостью, что не оставляю без внимания такую мелочь, но она не хотела отвязаться от меня. Вскоре потом вышли наверх американцы, и увидевши судно, шедшее на запад, спросили меня: не намерен ли я опросить его? Я отвечал, что намерен. Мы несли все возможные паруса, и так как судно не проявляло желания уходить от нас, продолжая идти прежним курсом, то мы скоро подошли к нему. Оказалось, что это было перевозное судно, идущее в Нью-Йорк с американскими пленными.

Адмирал позволил мне, в случае встречи с судном, идущим в Соединенные Штаты, отправить на нем моих пленных, не завозя их в Англию. Я не говорил об этом Петерсу и Грину, боясь огорчить их, если такого случая не подвернется; но когда представился удобный случай, сообщил им мое намерение. Радость и признательность их были выше всякого описания; тысячу раз благодарили они меня и друга моего Тальбота за оказанное им расположение.

— Лейтенант, — сказал Петерс, — я не слишком любил общество вас, англичан; и ежели считал вас всегда шайкой тиранов и забияк, то сознаюсь в моей ошибке. Я верил рассказам о вас; но теперь увидел сам и нашел, что черт совсем не так черен, как его рисуют.

Я поклонился на этот американский комплимент.

— Однако, — продолжал он, — я бы желал, чтоб с равными силами нам пришлось поменяться между собой несколькими десятками ядер. Вы пойдете с этим бригом в свои воды; я надеюсь получить другой такой же, и, зная, что вы славный малый и так же охотно станете драться, как и работать за обедом, мне приятно будет попытаться завладеть опять своим бригом.

— Если и на другом вашем бриге вы составите команду так же, как и на этом и будете иметь лучших матросов англичан, — отвечал я, — то я боюсь, что мне не так легко придется защищаться против вас.

— И очень может быть, — сказал капитан, — потому что никто не дерется лучше того, кто ожидает себе петлю на шею. Помните сказанное земляком моим Грином, потому что он, что называется «выпустил кошку из мешка»; как только вы перестанете приневоливать матросов для своего флота, мы не будет иметь ни одного англичанина в нашем.

Я ничего не мог отвечать ему на это, потому что уподоблялся артиллеристу без пороха и сознавал справедливость его замечания.

Грин стоял возле нас, но ничего не говорил, пока капитан не кончил; тогда, протянув мне руку, с глазами полными слез и голосом, почти заглушённым всхлипываниями, сказал мне:

— Прощайте, друг мой; я никогда не забуду вас; вы встретили меня негодяем и, по милости Божьей, сделали честным человеком.

Никогда, никогда не забуду я тот день, когда с опасностью собственной жизни вы спасли меня, столь недостойного вашего участия.

Бог да благословит вас! И если превратность войны приведет вас когда-нибудь пленником в мое отечество, вот адрес мой — что мое, то ваше, в этом вы будьте совершенно уверены.

Матрос, бывший первым бунтовщиком на шлюпке и потом вступивший в команду приватира, был отправлен со мной в Англию для предания его суду. Когда капитан Грин проходил мимо его, он протянул ему руку с добрыми пожеланиями. Но Грин, не принявши руки, сказал:

— Изменник своему отечеству есть изменник и Богу. Я прощаю тебя за зло, которое ты хотел сделать мне, тем более, что сам я подал к тому повод и вполне чувствую это; но не могу обесчестить себя, протянув тебе руку приязни.

Сказав это, он спустился в шлюпку за капитаном Петерсом. Я проводил их на перевозное судно и, удостоверившись в удобном помещении их, простился с ними. Грин был до того тронут, что не мог говорить, а бедный Мунго был в состоянии только произнести: «Good by, massa leitenant, me tinkee you berry good man (Прощайте, масса лейтенант, я считаю вас весьма добрым человеком)».

Я возвратился на свое судно и направил путь в Англию. Еще раз мне суждено было приветствовать белые утесы Албиона, столь дорогие каждому истинному англичанину. Один только тот, кто был удален от берегов отечества может оценить нашу радость. Мы пролетели мимо Нидльсов и стали на якорь в Спитгеде, после четырнадцатимесячного отсутствия. Я явился адмиралу, представил ему данное мне предписание и донес о преступниках, которых он приказал перевести на флагманский корабль.