Морской герой - [36]

Он протирает глаза, но волей-неволей вынужден признать, что не ошибся. Безотчетно спешит спрятаться за камнем. Будь у него здесь кремнёвка — но она зарыта в землю дома, в Фредриксхалде, — прицелился бы в солдата, повел бы ствол чуть в сторону — рука тверда, глаз меток — и на миг поддался бы сокровенному желанию, которое иногда посещает его. Спустить курок… И в возникшей сумятице незаметно затеряться в толпе матросов и солдат.

Но у него нет оружия. Гауте сидит за камнем, не сводя с нее глаз, и вдруг его осеняет догадка, как она очутилась здесь. Небось вынюхивала, где он, болтала языком налево и направо и оказалась в числе пленных еще и потому, что эта молодая тварь не прочь пойти с солдатами. Охваченный злобой, сейчас он и впрямь застрелил бы ее. Да только нечем.

Гауте сидит и вспоминает один из многих случаев, когда она встретила его бешеной бранью. С пеной на чувственных губах, крепкая, пышногрудая, полуголая — дело было рано утром. Он несколько дней бродил по окрестным селениям и вернулся домой, подстрелив двух шведов и предвкушая награду от Педера Колбьёрнсена. Но ей он об этом не мог сказать. Она не умела держать язык за зубами. Желая унять Кари, он поднял ее, положил вниз лицом себе на колени, задрал подол ночной рубашки и прошелся ладонью по ягодицам. Да только на сей раз не помогло. Она продолжала орать, сперва со злостью, потом с отчаянием:

— По своей воле никогда за тебя не пошла бы! Старый пень!

Эти слова вспоминались ему не раз. Особенно после удачного выстрела, когда он в довольном и вместе с тем покаянном настроении отдыхал душой у костра. У нее есть человеческие помыслы и желания? Ему это не нравилось. И он все чаще думал о том, что пора уже назначать себе последний день, когда закончится его странствие и будет сделан последний выстрел.

Вон она. Стоит по ту сторону пригорка, он видит ее волосы за непрерывным потоком матросов и солдат. Можно надеяться, что она его не заметит. Но ведь нет у него оружия.

При виде нее у него пропадает желание жить. Если он благополучно выберется из плена — а это вполне вероятно, — все пойдет по-старому: вечное нытье, детский плач, скулеж, мало денег, мало еды. Для всех будет лучше, если его не станет и ей назначат пенсию.

В уме у Гауте созревает замысел. Он может наброситься на какого-нибудь солдата. Постараться выхватить у него ружье и застрелить офицера. Не получится, так и так один конец: его пристрелят.

Зная ее, он не сомневается, что при таком исходе она будет отрицать родство с ним, пока находится в плену. Зато потом, когда вернется в Фредриксхалд, пойдет расхваливать покойного супруга своим распутным ртом. Глядишь, и добьется пенсии от казначейства в Копенгагене.

Но его расчет идет дальше. Улауг нуждается в помощи, и желательно женской, а Кари Расмюсдаттер не такая уж бессердечная, не откажется пособить, коли попросят. Да и шведы, надо думать, не звери: управятся с разгрузкой — почему не отпустить домой в Фредриксхалд двух женщин, одна из которых к тому же ранена.

Старик сидит на солнце и улыбается — нашел решение задачки, недаром голову ломал. В это время к нему приближается группа шведских офицеров.

Глядя на них, он вытаращивает глаза.

Один из офицеров — сам король.

И Гауте знает, что ему надлежит сделать.

Если получится, уж тогда ей с помощью капитана ополчения Педера Колбьёрнсена точно назначат пенсию.

В большом подвале под усадьбой Дюне, в углу, на старой подстилке лежит женщина. У нее шла кровь из носа, но молодой стражник подошел и подышал на кровоточащую ноздрю. Он слышал, будто так можно остановить кровь. Кровотечение и правда вскоре прекратилось. Судя по тому, как странно подвернута одна нога женщины, начиная от бедра, у нее перелом. Время от времени она приподнимает голову. Стражник курит трубку, и, хотя он прикрывает чубук ладонью, приятно пахнущий дым расплывается в сыром воздухе. Подняв одурманенную голову, женщина говорит с лютой ненавистью:

— Сволочь шведская.

Парень сторожил двоих. Другого заключенного, старика, он выпустил. Спрашивает женщину, не желает ли она покурить, чтобы набраться сил и чуток оправиться. Погодя, когда кругом станет тише, он постарается раздобыть ей что-нибудь поесть. Подносит мундштук к ее губам, она втягивает немного дыма. Давится, кашляет, и кашель острой болью отдается в бедре, где что-то сломано. Она громко стонет, потом шипит сквозь одеревенелые губы:

— Сволочь шведская!

Молодой стражник снимает рубаху и подкладывает ей под голову.

— Черт с ним, — говорит он, вспомнив королевское повеление: матрос или солдат при исполнении воинского долга не смеет без приказа снимать рубашку или штаны.

У него ладное, сильное белое тело, на котором резко выделяется загорелая шея. Она ждет — и штаны тоже снимет? Нет, вместо этого он садится на корточки рядом с ней и говорит:

— И вовсе я не шведская сволочь. Я норвежец.

Она удивленно таращится на него.

Он принимается что-то напевать, голос его напоминает мурлыканье старого больного кота, но все равно приносит ей облегчение.

Сквозь полузабытье она слышит, как он рассказывает ей про свою молодую жизнь и горький путь от островов на севере до этих мест.