Морское братство - [77]

— Пришли… Вот как вышло… Беда!..

— Беда, — эхом откликнулся Николай Ильич и бережно взял в свои ладони свисавшую руку. А себе сказал: «Он не умрет, пока будет служить «Упорный». На каждой вечерней поверке первым назовут Андрея Ковалева…»

— Поддержите моих хорошим словом, Николай Ильич. Пускай дружат Лиза и брат; потом сестренку, если выручат, тоже… Вам понятно, Наталья Александровна испытала…

— Не сомневайся, Андрей. Я Машу разыщу.

— Вы мне тоже брат, старший вроде.

Он попытался улыбнуться, но лицо лишь исказилось гримасой страдания.

— Помолчи, Андрей. Боль растишь.

— Нет, что уж беречься. Еще вот жалко — не увижу вашего корабля. Пусть тоже будет «Упорный». Не охладеете к мечте?

Он спросил это даже с какой-то строгостью и требовательностью. И от того, что старшина первой статьи Ковалев в последнюю минуту помнит не только о близких, что он заботится о его мечте, беспокоится о народном деле, у Николая Ильича дрогнули губы и он не сдержал слез.

— Буду работать, Андрей, буду.

Расслышал Ковалев это, прозвучавшее клятвой, обещание? Кто скажет! Ковалев уже не мог заставить свой голос звучать. Непонятно шевелились его губы, и Николай Ильич напряженно всматривался, пытаясь угадать слова, и все не выпускал холодеющую руку. И сколько длилась через рукопожатие эта последняя связь Ковалева с жизнью? Кто скажет! Неистовый удар моря под киль приподнял корабль, рванул тело умирающего с дивана. В последний раз он всхлипнул кровью, поднялись в удивлении брови и упрямо сжались губы.

Сколько еще минут простоял Николай Ильич на коленях, вновь уложив мертвого на диван, не отрывая от него своих рук? Его прощание с умершим прервал Кийко. Механически приняв из руки незаметно вошедшего боцмана сырой от воды сверток, Долганов, не вставая, развернул белое полотнище с голубой каймой, простер его от груди до ног Ковалева. Потом поднялся, козырнул флагу и усопшему и быстро пошел наверх…

И на третий день продолжалась качка, но циклон умчался. Качка была от крупной мертвой зыби, и транспорт продолжал делать суматошные движения — то натягивая буксир, то рыская вперед. Но начинались корабельные будни. Под стон чаек с палуб сгоняли воду, снимали для сушки чехлы, обтирали металл, проверяли хода орудий.

Обычные деловые будни вернулись во все помещения корабля. А в лазарете, где лежал обернутый в простыни и закрытый флагом Андрей Ковалев, косые лучи солнца пробивались между холмами воды через иллюминатор. Они бродили по лбу, по лицу, хранившему какую-то высокую мечту. Сенцов, только что оставив койку, с вывихнутой рукой на перевязи, долго силился разгадать смысл этого выражения. Потом поднялся к Николаю Ильичу и спросил, о чем говорил Ковалев в последние минуты.

— Если я повторю слова, будут ли они такие весомые, такие большие? Нет, не возьмусь, Сергей. Ковалев меня научил, что, как хорошо мы ни думаем о наших матросах, в чем-то мы просчитываемся, чего-то недооцениваем. Есть еще у нас определения — простой матрос, простой рабочий. Барские нотки в них. Если человек, то никак не простой он — весьма сложный.

Он помолчал, набил трубку, затянулся и повторил:

— Вот Ковалев был бы за операцию, которую ты осудил.

— Ну, до циклона, — виновато сказал Сенцов. — Кажется, ветром меня изрядно продуло.

Семнадцатая глава

Лицо Наташи встало перед Кононовым в затуманенном мокром стекле кабины. При последнем телефонном разговоре он угадал это презрительное и злое выражение. «Научитесь жить и работать!..»

Она была права! Оказалось, плохо усвоил уроки войны.

Самолет трясся, будто не летел, а полз по кочкам. С усилием Кононов резко вытянул руку, с усилием провел рукавицей по стеклу. Избавился от навязчивого представления, но в раненой ноге при движении остро резанул осколок, и его охватило тошнотное головокружение. Инстинктивно, до синевы ногтей, сжал рукоятку штурвала, перевел руль высоты вниз.

Когда опять посмотрел вперед, самолет на крутом крене врезался в дождевое облако, за стеклом струилась вода и смывала укоряющий образ.

— Правый мотор дымит, и вытекает масло, — сказал штурман.

— Убираю газ до малого, перевожу винт на большой шаг, — хрипло ответил Кононов.

Штурман говорил спокойным, деловым тоном, но уж лучше бы упрекнул. Небрежность в момент, когда вражеский истребитель подбил мотор и из всасывающих патрубков высунулся язычок пламени, была явной. Десятилетнему мальчугану станет ясна его непростительная глупость. Надо было быстро развернуть машину вправо, и стрелки легко отразили бы атаку. А он растерялся, сделал что-то совершенно несуразное, и немец всадил еще два снаряда. Расстрелял Ладо за бронированной спинкой. Повредил правую сторону руля высоты.

Мало думал о товарищах. Ой, мало! И вот привел их к гибели; чудесных парней, веривших в него, в его честь. Едва замечал их. А теперь лезут в память десятки случаев, когда они показали себя самоотверженными, добрыми, преданными, выносливыми друзьями… Почему так плохо ценил их? Почему позволил себе забыть, что рискует не только своей, но и их жизнью?.. И еще было мучительно, что из его смерти сделают героическую легенду. Никто и не узнает, как опозорился Кононов в этом вылете. Внезапно он принял решение. Если неповоротливую теперь машину нагонят немцы, он даст радиограмму о своей преступной ошибке. Надо умереть честным человеком.