Морские повести - [150]

И вот сейчас — это странное, пугающее безразличие к чужому горю. Листопадов твердо знал: еще несколько месяцев назад для Шамшурина вообще не было бы вопроса, идти на помощь человеку или не идти. Остапенко как-то недавно высказал предположение:

— Понимаешь, Дмитрий Алексеевич, у него, по-моему, какое-то большое горе. А спрашивать нельзя, раз сам молчит: только бо́льшую боль причинишь своими расспросами. — И уверенно добавил: — Как это ни жестоко, а если я прав, то его выздоровление начнется только после того, как он увидит горшее горе, чужое. И если оно покажется ему сильнее собственного…

«Чудит фельдшер, — подумал после того разговора Листопадов, чуть усмехаясь. — Такие нагромождения «если», что батюшки-светы…»

Ему казалось, что все проще. Ну, повздорил с Асей — это бывает. Ну, может, даже затосковал по жизни на берегу. Это тоже бывает, и тогда Листопадов не стал бы удерживать своего помощника ни единого дня.

…Листопадов привычно потер подбородок: нет, решение принято, и ничего он уже менять не станет.

— Остапенко, ко мне, — приказал он. И когда фельдшер, смахивая капельки с бровей, вошел в рубку, Листопадов нетерпеливым жестом остановил его попытку доложиться. — Такое дело, Сергей Михайлович, — Листопадов вглядывался в лицо фельдшера. — На мысе Озерном, на рыбоприемной базе, умирает девушка. По радио обращаются ко всем судам, находящимся в этом районе. — Листопадов помедлил. — Давай, парторг, вместе думать. Но имей в виду: решение я уже принял. Попытаемся подойти к Озерному… если, конечно, ты не отказываешься помочь.

— А что тут думать? — удивился Остапенко. — Думай не думай, а на помощь идти нужно. Это я вам и как парторг и как медик говорю.

— А… а шторм? — Листопадов покосился в сторону молчаливо стоявшего поодаль Шамшурина. — А наше задание?

«Но ведь ты же сам говоришь, что уже принял решение, — с неожиданной неприязнью подумал Остапенко. — Зачем же тогда…» Но только взглянув на Шамшурина, понял, к кому обращены странные слова командира корабля.

— Н-да, — Остапенко, как он всегда делал в трудную минуту, подергал себя за мочку уха. На мгновение ему представился одинокий катерок, взлетающий на черных волнах к черному небу, и он зябко передернул плечами. — Ну да ведь как это прежде говаривали: бог не выдаст, свинья не съест. А картошка… Ну что ей сделается за несколько часов? Я вообще. — он развел руками, — вообще не понимаю, как это можно ставить рядом: картошка — и человеческая жизнь!.. — Он дружески, как-то озорно подмигнул Шамшурину: — Только матросов мне, Владимир Петрович, дай покрепче.

Листопадов знал, что фельдшер Остапенко не станет колебаться, идти ли ему на мыс Озерной. Он не знал одного: примет ли для себя какое-нибудь решение Шамшурин? Или так и будет понуро, безвольно молчать? Сбоку, чуть наклонив голову, он выжидающе следил за помощником. И не удивился, когда услышал низкий, глуховатый голос Шамшурина:

— Товарищ капитан третьего ранга… Дмитрий Алексеевич…

— ..?

Шамшурин стоял по-уставному: пятки вместе, носки врозь, руки по швам. И только глаза были полны смятения.

— Разрешите мне… пойти с Остапенко.

— Для чего? — Листопадов пожал плечами. — Не вижу в этом никакой необходимости… Ты же знаешь, Владимир Петрович, в каких случаях помощник может покинуть корабль… Или ты, — командир усмехнулся. — перестал верить в способности наших старшин и матросов?..

— Да нет, я не потому, — проговорил Шамшурин.

— …А за готовность помочь, — Листопадов улыбнулся хорошей, открытой улыбкой, — вот за это благодарю. — Он повернулся к фельдшеру: — Ну, ни пуха ни пера! — Крепко, обеими руками он пожал мягкую, как у женщины, руку фельдшера. — Да, а как там Малахов?

— Поправится. А вообще-то здорово его прихватило!..

Листопадов положил руку на плечо Шамшурину и отвел его в сторону.

— Об этом не спрашивают… Но ты все-таки скажи: что происходит? Что-нибудь с Асей?

Листопадов опасался, что помощник взорвется, вспылит, ответит резкостью. Но Шамшурин молчал. Он очень долго молчал, и рука командира все лежала на его плече Потом поднял взгляд.

— Ася ушла, — одними только губами произнес он.

Листопадов сжал его плечо. Что ж, иного и не могло произойти, они слишком разные люди — Шамшурин и Ася; и он не знал, что сказать этому молчаливо страдающему человеку; он не знал слов, которые могли бы сейчас помочь Шамшурину. Да их, наверное, и не было, этих слов. И еще ему, Листопадову, стало нестерпимо стыдно, что он так дурно думал об этом человеке… Что ж, это наука…

2

Шторм продолжал реветь.

В живой природе, окружающей человека, нет ничего, с чем можно было бы сравнить этот тяжелый, низкий, непрекращающийся рев штормового моря.

Вечерняя тьма скрыла от людей все остальное — были только звуки, и они переполняли человека, они сжимали сердце неизъяснимым страхом, — звуки, метавшиеся в черной ночи.

И вдруг Листопадов услышал: кто-то рядом совсем по-домашнему, тихо напевает песенку; и странно: стала слышна только одна она, негромкая и рассеянная:

Под городом Горьким,

Где ясные зорьки.

— Кто поет? — удивленно произнес командир.

И штурман Гаврилов поднял голову:

— Простите, Дмитрий Алексеевич, забылся…