Морские повести - [144]

А пар все ревел! Чувствуя, что он вот-вот потеряет сознание, Малахов на минуту лег на решетчатый влажный настил палубы. Грудь ходила рывками: вверх-вниз…

Потом он поднялся, мучительно скрипнул зубами и снова нырнул головой в облако пара.

В девятнадцать пятьдесят восемь лейтенант Коротков доложил командиру корабля: повреждение устранено.

А в крохотной каютке, заменявшей санчасть, фельдшер Остапенко возился с Малаховым: он накладывал на обожженные места повязки, щедро смазанные вазелиновым маслом.

Повязки были прохладные, и Малахов устало закрывал глаза от блаженного облегчения.

— …Старшины и матросы! — Голос Левченко звучит по радио как-то незнакомо, искаженно. — Сейчас наш боевой товарищ, старший матрос Александр Малахов показал пример высокого воинского мужества…

Левченко рассказывает — теперь уже можно, — какая опасность грозила «Баклану» и как Малахов предотвратил ее. Мысль рассказать об этом происшествии личному составу по радио пришла секретарю комсомольской организации как-то внезапно, но командиру она сразу понравилась. И вот весь корабль слушает: была опасность, была очень большая опасность, но она миновала. Вздох облегчения. Матросы перебрасываются восклицаниями: «Вот это моряк!..» Но кто-то поднимает руку: «Да погодите ж вы, дайте дослушать!..» «…Проявленный героизм… командир корабля… благодарность…»

Это слышит и сам Малахов в тесной фельдшеровой каютке. Упираясь спиной в переборку, он медленно поднимается и произносит запекшимися губами — один в пустой каюте:

— Служу… Советскому Союзу…

«Баклан» содрогается от ударов волн, зарывается в воду и снова взбирается на дымящиеся кручи шторма.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

ЗАПИСЬ В ВАХТЕННОМ ЖУРНАЛЕ

«…20.02. Шторм не утихает. Ветер восемнадцать с половиной метров в секунду, прежнего направления. Волнение моря усиливается. Видимость — ноль.

Идет сильный дождь…»

2

Только в романах утверждается, что у моряка, — разумеется, у хорошего моряка — не может быть иной любви, кроме любви к морю.

Старший лейтенант Гончаров, штурман «Баклана», не считал себя плохим моряком: он был одним из самых знающих штурманов на Тихоокеанском флоте. Прокладки, сделанные им, были не просто верными, без невязок, — они были по-своему красивыми: в каждом деле есть своя граница, от которой начинается искусство. Гончаров перешагнул этот рубеж давно.

— Вы себе цены не знаете, — говорил ему Листопадов, посмеиваясь. — Дай я согласие, у меня вас с руками оторвут. — Он лукаво усмехался: — Только я вас пока не отпущу.

— А я и не рвусь, — беззаботно возражал Гончаров. — Море — оно везде море.

Но любил он все-таки не море. Любил он свою семью: жену и двух пятилетних девочек-близнецов — Иру и Веру.

Жена была маленькой, тихой и задумчивой; она редко спорила с мужем, а если и спорила — уступала.

— Да я же и не возражаю, — застенчиво улыбаясь, говорила она в таких случаях.

В одном она не знала уступок: в спорах о прочитанном. Тут она готова была «костьми лечь, а правоту сберечь». Ее слабостью был Золя. В династии Ругонов она разбиралась, пожалуй, лучше, чем в собственной родословной. Слушая ее, можно было подумать, что все эти Жервезы, Эжены, Мари, Сержи — ее родственники. Она наслаждалась музыкой прозы, точностью мышления Золя. Любой том она могла открыть наугад и читать дальше с одинаковым наслаждением.

Когда-то давно, когда еще не было девочек, а они с Лизой жили в отдаленном гарнизоне, на северном побережье, где только скалы, тучи да тайга, он попросил жену побеседовать с матросами на любую литературную тему.

— Разве теперь штурмана заведуют лекциями? — усмехнулась Лиза.

— Нет, но, понимаешь, тут легче слиток золота найти, чем лектора. А ты же филолог…

— Какой я филолог? — горько качнула головой Лиза. — Мужняя жена да по дому одна, вот кто я…

Но предложение мужа все-таки приняла. В воскресенье Лиза пришла на корабль. Смешно: Гончаров в этот день волновался вдесятеро больше, чем она сама. Лиза рассказывала «Илиаду», и Гончаров слушал ее чуть оторопело. Дело было не только в том, что монументальные, как ему всегда казалось, мраморные строки эпоса вдруг наполнились живым человеческим теплом — страданиями, радостями, ревностью людей; дело в том, что он увидел Лизу какими-то другими глазами…

Девочек она рожала трудно, с долгими мучениями; в госпитальном саду, где в ту пору осыпались крупные кленовые листья, на скамеечке Гончаров за ночь выкурил полную пачку «Казбека»…

И вот они второй год в разлуке: в городе, куда его перевели, нет квартир. Он пишет Лизе длинные, бестолковые письма, но разве это что-нибудь изменит?

— А у Иришки, оказывается, инфильтрат, — вполголоса рассказывает он Белоконю, «колдуя» над своей классической прокладкой. Белоконь не знает, что это такое — инфильтрат, для него все медицинские слова одинаковы: от них пахнет йодом и дезинфекцией, — но ему просто жалко и Гончарова, и его, должно быть, милую жену, и пятилетнюю, ни разу им не виденную девочку — Иришку.

— И когда только этот квартирный голод кончится? — вполголоса, так чтобы не слышал командир корабля, говорит Гончаров и откладывает в сторону транспортир.

— Погоди, — утешает его Белоконь. — Все будет…