Морские повести - [117]

Никто к штормовому предупреждению ни на «Авроре», ни на двух других крейсерах, стоявших по соседству, всерьез не отнесся. Вот уже четвертый день кряду поступали такие предупреждения, а ультрамариновое небо над Манилой продолжало оставаться безоблачным, ни один листок на деревьях у прибрежной полосы не шелохнулся, и даже легкая живая серебристая рябь, обычно пробегающая по поверхности огромной бухты, в эти дни не трогала морской глади.

Было так тепло, спокойно и солнечно, что мичман Терентин, получивший на своей вахте это тревожное предупреждение, только усмехнулся:

— Чудят синоптики, ей-богу! Делать им нечего, что ли?

Однако на всякий случай доложил Небольсину, и тот приказал крепить все по-штормовому. Недоумевающие матросы неторопливо выполняли это приказание, посмеиваясь про себя:

— Аркадий-то Константинович наш в последнее время все больше в рюмочку заглядывает, а там, известно, все штормы на дне видны!

Но вот уже почти к вечеру где-то далеко-далеко, у самого края небосклона, возникло маленькое, чуть приметное темное облачко, похожее на курчавого барашка. Сначала на него никто не обратил внимания, но с каждой минутой оно все увеличивалось в размерах, стремительно приближаясь к гавани. Не прошло и получаса, а уже косматая лилово-черная туча заполонила почти все небо, наползая как-то наклонно, снизу вверх.

Стало вдруг резко холодно, по воде пробежала неизвестно откуда взявшаяся крупная зыбь, взлетели и заплясали на волне красноголовые буйки; тревожно, во всю ширину размаха закачались верхушки деревьев на берегу; обеспокоенные острокрылые чайки кричали все пронзительнее и громче; рыбаки в своих легких лодчонках заторопились к причалам.

На «Авроре» сорвало ветром с орудия плохо закрепленный чехол и унесло так далеко, что комендор Дмитриенко, сколько ни вглядывался в даль, так и не отыскал его.

В девятом часу сделалось до того темно, что на палубе крейсера в двух-трех шагах уже ничего нельзя было разглядеть; ветер, будто набирая голос, уже не стонал протяжно и тонко, как поначалу, — он ревел, грохотал, завывал. Волны поднимались до бортов и шипели угрожающе-угрюмо; море билось о корабли в необузданной ярости.

На Манилу надвинулся тайфун.

Хлынул проливной дождь — навесной, прямой, упругий, он сбивал с ног, холодными струями забирался за ворот, хлестал в лицо, казалось, от него нигде не было спасения. Дождевые стоки не успевали уносить в море всю воду, и вскоре на палубах образовались черные озера.

А на берегу тем временем творилось что-то невообразимое. Ветер выворачивал с корнями огромные деревья, срывал крыши с тростниковых приземистых хижин и, играючи, уносил их в море, поднимал и словно легонькие ореховые скорлупки выбрасывал на камни рыбацкие лодки.

Моряки с «Авроры» видели, как во тьме мелькали тут и там торопливые, стремительные огни на берегу, сквозь рев бури доносились отчаянные, исступленные человеческие голоса: люди взывали о помощи, а к кому взывать — в сами, должно быть, не понимали. Чудились причитания женщин, жалобный детский плач…

Взволнованный, промокший насквозь, Епифан Листовский разыскал на батарейной палубе ротного командира.

— Ваше благородие! — срывающимся голосом выдохнул Листовский. — Там ведь… люди! Ратуют о помощи, слышите?..

Дорош, который в это время помогал своим комендорам закрепить на орудии вырывавшийся из рук гремящий брезент, крикнул, стараясь перекрыть рев тайфуна:

— Нельзя, Листовский, нельзя! Американцы… не разрешают нам… на берег!

— Да нехай они сгорят, те американцы! — чуть не со слезами в голосе продолжал выкрикивать матрос. — Ведь там детишки… бабы!

Дорош выпрямился и на мгновение задумался.

— Добро! Жди здесь, я сейчас…

Он бросился разыскивать Небольсина, но ни на мостике, ни в каюте капитана второго ранга не оказалось; Дорош бросился к вахтенному офицеру:

— Где Аркадий Константинович?..

— На берегу, где ж ему еще быть? — пожал плечами Терентин. — А что такое?

Но Дорош не ответил ему, он решил действовать на собственный страх и риск; возвратившись к Листовскому, он приказал:

— Собирай комендоров!

— Есть, ваше благородие! — радостно закричал матрос.

Спустить шлюпки на воду оказалось делом нелегким. Крейсер даже здесь, у бочки, перекидывало с борта на борт; внизу, за бортом, все ревело, кипело, клокотало и дымилось…

Во вторую шлюпку Дорош спрыгнул последним, и только тогда он не без труда разглядел, что и от соседнего «Олега» отваливают шестерки, направляясь к берегу. Их подкидывало, они проваливались в дымящуюся пучину, но все-таки продвигались вперед, к берегу.

…Это была, может быть, единственная такая ночь в жизни Дороша — ночь, в которой не было измерения времени, когда все сместилось, перепуталось, все стало чудовищным, хаотическим нагромождением криков, беготни и рева тайфуна. Лишь изредка возникали из темноты чьи-то освещенные неверным светом факелов, в гримасе ужаса, незнакомые лица, и снова темень, снова рев, грохот и скрежет.

Матросы на руках выносили плачущих детишек из разрушаемых бурей рыбацких хижин, помогали обезумевшим от ужаса женщинам перебраться в сравнительно безопасные места, куда не доставала разливающаяся вода, гасили неожиданно возникавшие пожары и снова бросались туда, откуда доносились исступленные человеческие крики.