Морские повести - [106]

Карьера Рожественского была окончена.

В седьмом часу, незадолго до захода солнца, по всему горизонту начали возникать силуэты японских миноносцев. Поддерживаемые крейсерами, они собирались в группы по четыре-пять штук и начали охватывать русскую эскадру плотным кольцом: адмирал Того готовил последний, завершающий удар.

В это время на «Бородино», который после выхода «Суворова» стал головным кораблем, до самых туч поднялось пламя. Впечатление было такое, что корабль весь, от носа до кормы, охвачен огнем; и, может быть, поэтому казалось непонятным, странным то, что броненосец все еще продолжал отстреливаться. Уже черный густой дым затянул его, сделав почти невидимым, уже он начал валиться на борт, а орудия его еще не умолкали!

В какое-то мгновение громадный корабль, будто был он игрушечным, вдруг перевернулся и скрылся под водой.

Небольсин дрожащей, неверной рукой полез в карман за платком…

Уцелевшие русские броненосцы повернули «все вдруг» на зюйд и, все еще пытаясь сохранить строй, начали отходить к востоку.

…Тишина наступила внезапно.

Нет, это еще не была тишина, но уже не стучали по палубе осколки, не вздымались грозные всплески за бортом, не урчали снаряды над головой.

Легко, точно не касаясь ступеней, взлетел наверх мичман Терентин.

— Алеша, жив? — радостно бросился он к лейтенанту. — Я у Небольсина на минутку отпросился — посмотреть, как ты тут… Несчастье-то какое, знаешь? Командир убит, все, кто был в рубке, ранены, без исключения: Путятину обе ноги перебило, Яковлева — в плечо, один Аркадий Константинович легкой царапиной отделался… Ну, а у тебя как?

— Сколько сейчас времени? — полузакрыв глаза, тихо спросил Дорош.

— Семь без двадцати. А что?

Так и не ответив Терентину, будто не услышав его вопроса, Дорош постоял минуту, пытаясь собрать ускользавшие мысли. Он поглядел на Терентина и, казалось, не узнавал его.

— Значит, только без двадцати семь? — переспросил он тихо. Словно недоумевая, он пожал вдруг плечами и провел ладонью по лицу.

3

…Теплые Катины руки осторожно и нежно ласкают Акима. Они гладят его по лицу, по плечам, они трогают лоб и снова спускаются книзу, к груди.

— Ну вот мы и вместе, Катюша. Когда-нибудь я расскажу тебе, как часто я думал об этой встрече. Но это — когда-нибудь, не сейчас. Мне сейчас что-то очень душно. Положи мне снова твою ладонь на лоб. Вот так. Какие у тебя прохладные руки! Знаешь, мой дружок Евдоким Копотей всегда говорил мне, что мы с тобой встретимся. И встретились — правда? Погоди, дай я погляжу в твой глаза. Ведь я столько думал о них — о твоих глазах. Но где же ты, Катя?.. Вот придет Митрофан Степанович, обрадуется: а, скажет, Микула Селянинович!.. Почему у вас тут так душно, Катя? Лето? Какое же сейчас лето — мороз на дворе!.. Катя, ты слышишь? Куда ты спряталась? Ваше благородие, господин лейтенант, скажите же ей, чтобы она не пряталась!..

Доктор Кравченко поднимает кверху руки в забрызганных кровью резиновых перчатках и делает знак матросам-санитарам: теперь этого на операционный стол… Так, осторожнее… Саша, давайте фонарь. Да нет, не сюда — светите сбоку. Чертовы осколки, они перебили все провода. Ого, какой богатырь! Это Кривоносов, кажется? Знаю, знаю: приходилось видеть на учениях. Ближе фонарь. Еще ближе. Да ближе, говорят вам! Умелыми, чуткими пальцами доктор ощупывает Кривоносова. Ага, понятно: сквозное ранение грудной клетки. Это еще чудо, что он до сих пор не умер от потери крови… Послушайте, Саша, вы русскую речь понимаете: светите сбоку! Вот так, хорошо. Где же это его угораздило? Бросьте чепуху молоть: с пробитой грудью нельзя оставаться целых полчаса у орудия да еще вести огонь. Больно? А здесь? Поня-атно… Н-да, Сашенька, к сожалению, это тот случай, когда я вынужден сказать: медицина бессильна. Конечно, конечно, его уже можно убрать со стола. Вот туда на койку. Да осторожнее, говорят вам!

…Катя, ты здесь? Не уходи, ладно? Где твои руки? Положи их на лоб. И скажи — пусть откроют окна: очень душно… Вот, погоди, Катюша: дадут отпуск — махнем мы с тобой в Киев! Ты Днепра никогда не видела? Почему ты не слушаешь, Катя? Евдоким, расскажи, как вместе письмо ей сочиняли… Что ж это навалилось? Катюша, помоги мне… Ка-а-тя!..

Доктор Кравченко косится в угол, где на койке мечется в бреду Аким Кривоносов.

— Бедный парень, ему уже ничем нельзя помочь… Уллас, куда вы запропастились? Вон там, в шкафчике, морфин и шприц. Да, разумеется, это не спасение, но боль все-таки станет меньше… Господи боже мой, чему вас только учили, Уллас? Вы же не можете обыкновенного укола сделать. Дайте шприц, я сам. Видите, как это просто? Теперь он, быть может, уснет… Где тут был пузырь со льдом? Положите ему на грудь… Бедные ребята, в какую мясорубку их бросили!

Аким на минуту открывает глаза, память возвращается к нему:

— Ваше высокоблагородие, по правде скажите… это что же, все?.. Помру я?..

Доктор Кравченко старается не глядеть в огромные, расширенные болью, ищущие глаза комендора.

— Чепуха какая, этакий богатырь, а лезет с дурацкими бабьими вопросами. Ты еще меня переживешь, понял? Вот то-то. И не мешай, пожалуйста, работать. Качает так, что тут ненароком и зарезать можно… Уллас, бестолковый вы человек, за каким чертом вы мне суете щипцы, когда сказано: пилу?.. Что, Кривоносов опять впал в беспамятство? Что ж, может, это и к лучшему. У него сейчас дьявольское подчерепное давление… Саша, пошлите кого-нибудь наверх, пусть узнают, как там. Мало света, зажгите еще один фонарь. Как скрежещет зубами этот богатырь! Попробуйте, Сашенька, дать ему еще дозу морфина…