Морская прогулка - [43]

— Палермо, — сказал Даррас, повернувшись к Жоржу.

От этой новости, вызвавшей ликование Сантелли, должно было бы радостно забиться и его сердце.

— Ты слышишь? Палермо, старина! Уже видно!

Но Жорж не мог представить себе, как рождается на горизонте эта чудесная полоска земли, этот зелено-золотистый берег; его рассудок был изнурен мучительной жаждой, сжимавшей ему горло пылающим огнем, который проникал в самые его легкие и который он теперь уже узнавал; все это отделяло его от Сантелли, увлеченно рассказывающего ему, что они уже приближаются к городу, что видны уже дымки пароходов в порту! Такой нестерпимый жар палил перед тем, как появилась магма на склонах Везувия и лава повела свое наступление во время сильного извержения вулкана в марте тысяча девятьсот сорок четвертого года, которое ему пришлось наблюдать; жаркий воздух стелился по земле, опережая неспешное и недоброе движение потока, усеянного глазками серы и раскаленного угля. Жар был такой сильный, что уже в пятидесяти метрах деревья внезапно вспыхивали, словно подожженные изнутри, трещали, охваченные пламенем, набросившимися на них, непонятно откуда взявшимися языками огня, который пожирал их заживо, оставляя один лишь скелет — трагический черный символ. И лишь потом неторопливо подступила к ним эта извергнутая из земли раскаленная масса и поглотила их. И он тоже чувствовал ее приближение, он чувствовал, что оказался во власти этого страшного иссушения — предвестника смерти. Он крикнул, потребовал воды, убежденный в том, что одним стаканом можно будет погасить пожар, предотвратить катастрофу! Но этот безмолвный крик услышал только он сам, крик затерялся в этом пекле!

Эту женщину, опустившуюся на стул у его изголовья, он видеть не мог — он не в силах был взглянуть в ее сторону. Однако он понимал, где он находится, видел выкрашенные в белый больничный цвет стены, покрытую эмалевой краской дверь, нижнюю перекладину кровати, там, где кончалась простыня, и на заднем плане, ну конечно, Дарраса и Ранджоне, стоявших рядом. Они, эти верные друзья, и сейчас были с ним, они не дадут ему погибнуть, — о братья мои, братья! — и эта короткая вспышка радости придала ему уверенности, убедила его в том, что он скоро встанет с постели и сможет снова гулять прохладными зимними утрами, когда так легко дышится и ровно бьется сердце; и он уже видел себя в этой будущей жизни, и безуспешно попытался приподняться, и своим обострившимся слухом постарался уловить, что шепчет сиделка. На французском, но с сильным акцентом она говорила, что таково распоряжение хирурга, что она может разрешить свидание лишь на несколько минут и что запрещено разговаривать, всего лишь несколько минут, самое большее — пять, и она вышла из комнаты, и крылья ее белого чепца покачивались во время ходьбы, а посетительница, прошептав: «Спасибо, сестра», осторожно взяла руку Жоржа в свою, а эту ее руку — маленькую, прохладную, нежную, дрожащую, — как ему было ее не узнать? Жорж надеялся прочитать на лице Дарраса подтверждение тому, что уже не вызывало у него сомнений. Даррас по-прежнему стоял напротив него на светлом фоне стены и печально, бесконечно печально — но почему это так? — смотрел на него, а свет падал сбоку на его лицо меланезийского воина.

— Вы приехали, — с трудом прошептал Жорж.

— Лежи спокойно, — сказал Ранджоне.

— Наконец-то вы приехали.

Маленькая рука вновь сжала его руку.

— Я знал, что вы приедете.

Ему пришлось замолчать, он задыхался, огромная перина тяжело придавила его тело, хотя и не могла согреть. И все-таки ему удалось добавить, потому что ему во что бы то ни стало надо было это сказать:

— Я счастлив.

Ему хотелось бы также улыбнуться, но, к несчастью, все мускулы его лица — от лба и до рта — были стянуты.

— Не разговаривайте, — посоветовал голос Дарраса, доносившийся до него со сцены какого-то театра, где было множество занавесей, но какое это имело значение? Приехала Мадлен, и с ее помощью он выберется из этого ледяного болота, теперь уже не увязнет в нем.

— Вы… на «Эр-Франс»? — спросил он.

То, что она смогла прилететь самолетом «Эр-Франс», заинтересовало его. Разве самолеты этой компании летают в Сицилию? Но «Альиталия», конечно! И в ту самую секунду, когда слово «Альиталия» складывалось в его мозгу, неожиданный холод сковал его ноги.

— Вы хорошо долетели?

Она ничего не ответила, не желая нарушать указания монахини, и Жорж согласился с ее решением, но все-таки захотел узнать кое-какие подробности.

— Вам пришлось сделать пересадку в Неаполе?

Фраза была слишком длинной, и от этого по всему телу его растеклись ледяные струи, но — о счастье! — Мадлен заговорила или, вернее, зашептала, не переставая гладить его руку, а может, это была не Мадлен, но кто же тогда, о боже, кто, кроме Мадлен, способен был произнести эти слова, полные надежды и нежности, у кого еще могли быть такие чудодейственные интонации, убаюкивающие и утешающие? Он увидел, как Даррас, лицо которого теперь было окутано белой бумагой, подает осторожно знак, поднося палец к губам, и, поскольку Мадлен замолчала (Но была ли это Мадлен? Конечно, это она, она сидела чуть поодаль, но ее можно было узнать по теплой, мягкой руке, по ее благотворному действию!), он попытался удержать в памяти слова, которые она только что ему прошептала, но слова эти разбегались, терялись в той живущей в нем ледяной глыбе, освещенной светом заиндевелой зари, и он даже удивился, что исчезают они при таком свете, но, по правде говоря, и не удивлялся этому, и все-таки, когда мрак уже затопил его, лицо сохранило выражение сильного изумления.