Морская чайка - [6]

Внезапно вся стая как бы встрепенулась и шмыгнула в сторону. Только одна чайка как-то неестественно взмахнула на месте крыльями и полетела вниз. Не успел я опомниться, как она с поникшим крылом упала на берег метрах в двадцати от меня. Встав на длинные желтые ноги, она растерянно огляделась вокруг и заковыляла по гальке. Сердце в моей груди забилось быстро-быстро. Я только подумал о чайке — и она вдруг сама упала с неба, чтобы я мог взять ее в свои руки.

Я немедленно погнался за чайкой. Она удирала стремительно, изредка взмахивая правым, здоровым крылом. Левое бессильно болталось.

Догоняя чайку, я слышал только, как под ногами шуршит галька, а позади смеются Робинзон и Пятница.

Долго я гонялся за чайкой и, наконец, загнав в ущелье, схватил ее. Тут же я почувствовал, как два острых гвоздя впились в мою руку. То чайка ударила меня своим длинным клювом, да так, что я чуть было не вскрикнул от боли. И все же я не выпустил ее из рук. Пальцы мои ощущали мягкое, сизоголубое оперение птицы; мне передались дрожание и тепло ее большого костлявого тела, и сердце мое забилось так же учащенно, испуганно, как и сердечко раненой чайки.

— Ге-ей! — услышал я. — Отдай-ка мне мой трофей!

Кричал Робинзон. Он, держа Пятницу под руку, выходил с ним из воды. Пятница пропищал:

— Верни мой ужин!

Представив себе, как дикарь Пятница будет пожирать эту бедную перепуганную птицу, я решительно взобрался на кручу.

— Сто-ой! Не удирай! Уплати сперва за альбатроса! — орал Робинзон. — Все равно не удерешь!

Я не оглядывался. Никто, никакая сила теперь не могла вырвать из моих рук подбитую птицу. Я никому не позволю измываться над беднягой. Я сам вылечу ее. Я сам буду ее кормить.

Что бы ни случилось, но я не отдам раненую птицу этим разбойникам.

В одно мгновение я очутился в дедушкином дворе, разыскал ход на чердак его рыбацкой мазанки и нырнул в затканный паутиной полумрак.

МОЙ ДЕДУШКА

Вечером вернулся с моря дедушка.

Я просто испугался. Только начал слезать с чердака, еще и ноги не спустил вниз, а тут кто-то как схватит меня за руки. Оторвал от лестницы и поднял еще выше.

— Так вот какой ты у меня казачище!

Оглянувшись, я увидел дедушкино лицо. И первое, что мне бросилось в глаза, — это его усы. Ах, какие усы у моего дедушки! Каждый с полметра. И толстые — прямо как беличьи хвосты. Только не рыжие, а седые, почти серебристые. А вот бороды совсем нет. Все лицо бронзовое, иссеченное глубокими морщинами. А глаза — мамины. Ведь у моей мамы глаза точь-в-точь такие же, как у дедушки.

Дедушка подержал меня какое-то время на руках и, оглядев со всех сторон, поставил на землю. Рядом с ним я почувствовал себя маленькой букашкой. Это же не просто дед, а великан; даже стоять возле него неудобно. В громадных сапожищах, поднимающихся выше колен, в кожаном фартуке и кожаных брюках, он казался бронированным. На голове у него соломенная шляпа, под мышкой длинное дубовое весло. Ну, ясно же, разве может быть рыбак без весла?

— Так что приехал, внучек?

Полагалось тут же подтвердить, что я действительно его внук и что я в самом деле приехал, но у меня язык, как прилип к нёбу, так и не шевельнулся. Вот я и молчу. Рассматриваю носки гигантских дедушкиных сапог.

Выручила меня мама. Порывисто выбежав из комнаты, она с ходу бросилась на шею дедушке и целовала его в морщинистые щеки, в лоб, в усы… Мне показалось вдруг, что это и не мама вовсе, а какая-то девочка. Дедушка только щурился от удовольствия и все хотел поцеловать маму, но никак не мог попасть своими губами в ее щеку.

— Ага, коза-дереза, все-таки приехала! Вспомнила все же про старика. Уж я тебе надеру уши, коза-дереза.

Дедушка и впрямь схватил маму за уши, но тут же поцеловал ее в щеки и в лоб. Затем ласково отстранил ее, смахнул слезу с ресниц и только рукой махнул.

— Как была, так и осталась козой-дерезой. Ничуть не изменилась.

А на пороге уже бабушка показалась. Маленькая — пожалуй, не дотянется до дедушкиного локтя головой. А как накинулась на него, продолжая вытирать тарелку полотенцем!

— Ну, иди, иди, старый хрен! Называется, гостей дождался. Гости в дом, а он, как тот дельфин, хвостом мотнул и — в море! Хорошо, что хотя бы к ночи показал свои бесстыжие глаза. Думала, что и заночуешь на своем баркасе.

Дедушка словно не слышал этих упреков. Неторопливо сняв фартук, он свернул его и положил на крышу. Затем, присев на деревянный табурет, начал стаскивать со своих ног громадные сапоги. При этом он ласково поглядывал то на маму, то на меня. А то вдруг, тряхнув головой, подмигнул бабушке. Казалось, он хочет сказать: «Смотрите, как меня старуха-то пробирает!» Наконец он сказал:

— Ну, хватит, старая, хватит. Лучше бы ужин скорей подала, ради таких гостей.

— Ишь какой! Ужин ему скорей подавай. Где ходишь, где бродишь, а кушаешь дома все-таки. Глупая баба готовит и на стол подает.

Я никак не мог понять: всерьез ли бабушка отчитывает своего «старого хрена» или шутит? Ведь говорила она без всякой злости, как бы между прочим, и дедушка тоже совсем не сердился, только пофыркивал, посмеивался да подмигивал то мне, то моей маме.

— Укротись, старая, и давай ужинать. Кто ж на голодный желудок твои молитвы станет выслушивать?