Морская чайка - [54]

Чем дальше в море, тем выше волны, тем синее и тем крупнее валы. Они то появляются, то исчезают. Словно там несметное множество морских чаек играет на воде, то раскрывая, то складывая на спине белоснежные крылья.

Ближе к берегу, где валы не велики, где море волнуется густо и покрывается белыми пузырьками, оно напоминает громадный, кишащий рыбой «котел». Так и кажется, что там всполошенные язи и щуки с быстротой молнии бьют хвостами, пенят и волнуют воду.

Над морем, высоко в небе, вьется стайка голубей. Белокрылые, красногрудые, а один совсем черный, только с белым хвостом, они подобно молниям мелькают в воздухе, то снижаясь над водой, то стремительно взмывая в небесную лазурь. Они словно присматриваются к белогривым валам, чтобы проверить, что там такое: запенившиеся волны или, быть может, тысячи таких же машущих легкими крыльями голубей.

Покружившись несколько минут, голуби улетели в сторону пионерского лагеря: там их жилище.

По небу, с севера на юг, мчатся беленькие облачка, легкие и подвижные, а над морем прозрачной дымкой висит едва заметный туман. Чуть проглядывают сквозь него стройные мачты далеких кораблей.

До последнего времени я и не знал, что в поселке так много детей. Я знал Коську, Павлика, Славика, Оксанку и еще кое-кого, а сейчас пришли к морю, чтобы взглянуть на мою чайку, десятка два мальчиков и девочек. Они все знакомы друг с другом, все живут в поселке, и мне даже странным кажется, что я их до сих пор не видел.

Пришли, чтобы посмотреть на чайку, и некоторые взрослые.

В последний раз кормили мы ее рыбой. Она глотала бычков жадно, молниеносно, а мы не торопились, не отдавали ей всех сразу. Мне так приятно было держать в руках морскую птицу с мягким голубоватым оперением, смотреть на большую круглую голову с длинным кривым клювом! Мне было жалко ее. Я привык к этой птице и не представлял себе, как я буду жить без забот о ней. Уже завтра не надо будет просыпаться до восхода солнца, бежать к морю, ловить бычков и затем спешить на чердак. И еще жалко мне было своих школьных товарищей. Конечно, я им расскажу об этой удивительной птице, но показать ее никак не смогу.

Правда, в моем сердце еще жила надежда: может быть, чайка и не полетит. Возможно, что у нее еще не совсем зажило крыло; быть может, она разучилась за это время летать или просто не захочет расставаться со мной. В самом деле, разве ей плохо живется на чердаке? Тихо, спокойно, на всем готовом. Разве она сумеет за день натаскать себе одним клювом столько рыбы, сколько я вылавливаю удочкой? А я ведь все, что поймаю, чайке отдаю, ни одной рыбки не беру себе.

Вот и надеялся я, что чайка не захочет жить в море; что она, немного полетав, вернется в наш двор и попросит у меня рыбы. Или залетит просто на чердак и не захочет никуда улетать оттуда. Тогда я непременно увезу ее в Белоруссию. Мы и там наловим для нее рыбы: и карасей, и вьюнов, — только бы она прижилась у нас.

Пока я так размышлял, чайка всех бычков съела.

— Пойдем уже, — сказал Павлик. — Привыкла она жить на всем готовом, пускай теперь сама ловит рыбу в море.

Я осторожно слезал на землю, нежно обнимая чайку. Она сидела спокойно, только вертела головой, рассматривая все вокруг своими круглыми черными бусинками. Быть может, она узнавала знакомые места? Или удивлялась, что покидает свой уютный чердак?

— А может, еще рано ее отпускать? — говорю я неуверенно.

— Почему рано? Думаешь, Славик сильно поранил ее тогда? Так, ушиб немного крыло, вот она и опустилась на землю.

— А может, ей все-таки лучше будет на чердаке?

Павлик и слышать об этом не желал:

— Почему это лучше? Разве она узник? Она на волю хочет, а ты ее будто в тюрьме держишь.

Когда мы подошли к толпе, все — и ребята, и взрослые — начали рассматривать морскую чайку так, будто никогда и не видали подобных птиц.

— Смотри, она совсем ручной стала, — заговорила бабушка — Да и почему же ей не приручиться? Уж они так ее кормили, так в нее напихивали. Одних только бычков она пудов десять перемолотила.

— Ну, выпускай уже! — потребовал Славик.

Мне не хотелось выпускать чайку из рук. Я вдруг почувствовал: выпущу и уже никогда больше не поймаю. И жалко было ее, как близкого человека. Вместе с тем хотелось убедиться: полетит или не полетит.

— А ну, отойдите! — попросил я.

— В сторону! В сторону! — заорали Павлик и Славик.

Все отошли от кручи, стали рядышком, а я с чайкой очутился впереди. Погладив птицу по большой круглой голове, я вздохнул и опустил ее на землю.

Чайка и не думала лететь. Она, вытягивая, словно гусыня, шею, бегала по берегу, заглядывала вниз, туда, где пузырилось море, взмахивала крыльями и все же не улетала.

— Не полетит! Не полетит! — захлопала в ладоши Санка.

Я торжествовал. Не летит — ну и пусть! Сейчас я ее поймаю и опять отнесу на чердак. Радостно взволнованный, я бросился к своей чайке. Она отскочила в сторону. Тогда за ней побежал Павлик. Чайка от испуга расправила крылья, подбежала к круче и… — к моему ужасу! — шарахнулась вниз. Я подумал, что она сейчас разобьется о камни.

Но чайка внезапно взмахнула крыльями, — правда, вначале как-то неуверенно, даже неумело, словно собиралась приземлиться у самой воды. Она даже замерла на какое-то мгновение на одном месте, будто размышляла, садиться или не садиться, а затем энергично замахала крыльями, поднялась в воздух, но медленно и как-то неохотно улетела в море.