Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков - [11]

Контроверзу между «наукоцентричным» толкованием геополитики и пониманием ее в смысле идеологического всеобъясняющего «учения» попытался в 1947 г. разрешить по-своему Ж. Готтманн, расценив, по крайней мере, германскую ее версию как «продукт многовекового развития географических интерпретаций истории, адаптированный к потребностям пангерманизма» [Gottmann 1947, 18], иначе говоря, представив ее грубо идеологизированной позитивной наукой (сравним это со словами Косолапова о «новой лысенковщине»!) Но при таком взгляде оставались совершенно непонятными отмечаемые самим Готтманном влияние и популярность методов Мюнхенской школы в США [там же, 37 и сл.]. Ясно, что американцев не могли пленить ни чуждый им пангерманизм, ни историко-географический базис этой школы – общее достояние западной науки. В германской геополитике после «химического» ее разложения Готтманном обнаруживается какой-то важный и заразительный остаток, которого не отразила формула французского географа[8].

Как видим, в этих спорах геополитика нам предстает героиней с тысячей лиц: то ли она – наука, пытающаяся открывать законы явлений, то ли просто метод обработки данных, то ли множество разнородных знаний, методов и идей, сообща служащих целям политики и тем самым образующим прикладную науку; она – и «школа стратегии», и политическая доктрина определенного толка, и вообще иное название для любой национальной стратегии; иногда она предстает идеологией, или философией истории, или результатом злонамеренной идеологизации какой-то из вполне респектабельных наук. Можно ли разобраться в этих противоречивых трактовках? Или придется согласиться с Э.А. Поздняковым, который, сам выступая практикующим геополитиком, написал о тщетности стараний найти «четкую и всеобъемлющую формулировку геополитики, которая могла бы удовлетворить взыскательного читателя и дать строго научное понимание этой области» [Поздняков 1995, 37]?

Понятно, что в таких обстоятельствах некоторые политологи склонны признать в геополитике когнитивный конгломерат, где научный компонент сосуществует с иными составляющими, опять же вслед за Готтманном, как-то заявлявшим о германской геополитике, будто бы «в ее публикациях можно найти всего понемногу – от самой метафизической философии до повседневных военных наставлений» [Gottmann 1952, 59].

В том же духе М.В. Ильин намерен различать под маркой «геополитики» – во-первых, геополитические мечтания – «дилетантское философствование на темы политики, пространства и истории», способное стать для политиков «руководством к действию» и обрести свойства «геополитической мистики»; во-вторых, геостратегические штудии – «ресурсные, обычно силовые, а изредка функциональные модели государств-Левиафанов и отношений между ними»; и, наконец, лишь в-третьих, «геополитику в строгом смысле», подлинную науку. Такой наукой он полагает «знание (учение) об организации политий в качественно определенном пространстве», состоящее, «прежде всего в выяснении взаимодействия природных и, шире, географических факторов… с различными системами и способами политической организации». Основная проблематика этой науки для него заключена во «внутреннем устройстве (конфигурации сочленения географических возможностей и принципов политической организации) отдельных политий» [Ильин 1998, 82 и сл.].

Если отвлечься от полемичности некоторых определений Ильина, вроде слов о «дилетантском философствовании», похоже, что два важнейших яруса геополитической практики – геополитическая имагинация и геостратегические разработки – им выделены верно и именно они ответственны за отождествление ее одними авторами с идеологией и философией, а другими – со «школой стратегии». Что же касается очерченной им области «геополитики в строгом смысле», то тут напрашиваются два принципиальных замечания.

Прежде всего, неочевидно, что предложенное Ильиным определение охватывает те классические труды и идеи XX в., с которыми в этом веке был, в основном, связан образ геополитики как интеллектуальной парадигмы. Вспомним некоторые из этих идей:

● развитую Маккиндером доктрину евроазиатского хартленда как «географической оси истории», ключа к мировому господству, якобы оказавшегося к началу XX в. в руках России [Маккиндер 1995];

● высказанную им же в 1943 г. идею мирового «осевого ареала», объединяющего тот же хартленд с Западной Европой и Северной Америкой, окаймленного евроазиатскими, американскими и африканскими пустынями и противопоставленного другому великому пространству – поясу муссонов [Mackinder 1943];

● проект раздела мира на несколько огромных меридиональных гегемоний – «Пан-Европу», «Пан-Азию», «Пан-Россию» и «Пан-Америку» – по К. Хаусхоферу [Haushofer К. 1934, 95. Parker 1985, 73 и сл.];

● концепцию евроазиатского и североамериканского приморья-римленда как инкубатора держав – «мировых господ», выдвинутую в 1916 г. Семеновым-Тян-Шанским [Семенов-Тян-Шанский 1996, 599], а в 1942 г., независимо от него, Спайкменом [Spykman 1942];

● гипотезу столкновения цивилизаций как консолидированных политических пространств, обычно связываемую сейчас с именем С. Хантингтона, но на самом деле восходящую к раннему (1931 г.) варианту «геополитики панидей» Хаусхофера, в свою очередь очень близкому к доктрине цивилизационно мотивированных «государств-материков», которую разработал в 1927 г. русский евразиец К.А. Чхеидзе [Хантингтон 1994; 1997; ср. Haushofer К. 1931. Чхеидзе 1927, 32 и сл. – с очень важным комментарием П.Н. Савицкого].