Море в ладонях - [51]

— Кстати, Дробова оставь в покое. Он не был моим и не будет.

— Вот как?! — искренне удивилась Светлана. — Подари его мне! — Она заломила руки за голову, приподнялась на носках и вытянулась перед зеркалом. Грудь ее стала выше, рельефней. Заразительно зевнув, Светлана провела ладонями по крутым бедрам. — Замуж хочу! Поняла? За черта с рогами пойду, лишь бы любил. Вчера Людка Бежева ушла в очередь за капроновой кофтой, попросила меня приглядеть за Танюхой, а Танюха ревет и ревет. Сунула грудь ей. Ротик малюсенький, влажный. Прижалась губенками — нежными, розовыми. Чмок, чмок… А я сижу, шевельнуться боюсь. По всему телу пошла истома, сладкая дрожь. Разлилось что-то по груди, сердце колотится, как окаянное… А ты говоришь, Дробов… Где тебе это понять, сухарь зачерствелый!

Таня склонилась над столиком, показалась Светлане смертельно бледной, разбитой недугом. Светлана вскочила. Всю жизнь она жалела себя за свои неудачи, жалела других, даже тех, кому делала больно. Она подошла, и Таня почувствовала на плече упругость горячей груди, которой Светлана пыталась вскормить чужую дочурку… И по Таниному телу прошла сладкая дрожь. И она вновь ощутила, что не просто существует на земле, а живет, что и ей не чуждо все то, что не чуждо Светлане. Только у Светки себя проявляет земное бурно и протестующе, а в ней пока сдержанно, настороженно. Придет время, и она испытает всю горечь и жажду жизни…

Светлана уселась рядом:

— Ты не обиделась, да?.. Не сердись… Я только и слышу: война, война. Половина всех фильмов — война, в театре — война, в газетах — война, по радио — война… А эта — гражданская оборона… На лекциях тоже война… Ты знаешь, подлец, который запудрил мне первым мозги, он всегда говорил: торопись, ничего не увидишь. А ты говоришь: живи, чтоб не стыдно было! Воровать — стыдно! Шлюхой немецкой стать — стыдно! Это дурак и тот знает. А вот, что не стыдно — никто не знает. Чуть что, Островского нам суете, Зою… А ты можешь поверить, что и я на ее месте никогда бы не стала доносчицей, ушла в партизаны?! Сомневаешься? А я себя знаю. Зато не знаю, как бы она на моем месте жила… Да и ты не знаешь, никто не знает! Скажешь, опять за свое?

— Не скажу.

— А ты подумала когда-нибудь, что будет с нами, если все мы будем похожи один на другого как две капли воды? — И, не дожидаясь ответа, она продолжала: — Вымрем, как кролики от мокреца. Есть такая кроличья болезнь. В ветеринарном о ней услыхала. Сбежала, когда начали проходить искусственное осеменение. Вымрем! И не будет у нас ни героинь, ни героев. В лучшем случае в муравейник превратимся…

Таня слегка отодвинулась, но вовсе не потому, что Светлана стала ей неприятней. Наоборот, ей хотелось взглянуть Светлане в глаза, до конца разобраться в человеке, с которым вместе и ест, и пьет, и спит.

А Светлана все говорила. Говорила, быть может, жестоко, но убежденно. И Таня тут поняла, что в суете сует, думая о бетоне и механизмах, о заседаниях и совещаниях, о массе других неотложных дел, позабыла о главном, о человеке. Позабыла, что стройка и то, что делается здесь, на Байнуре, все работать должно на человека, а не против него. Иначе труд людям не в радость, а в тягость.

Светлана вздохнула.

— О чем ты? — спросила Таня, собираясь с мыслями.

— Да все о там. Как принято говорить, о положительном герое.

— Светка! Все мы, конечно, разные люди — не муравейник… Возьми Люду, Юрку, Мишу…

— Ты опять, как всегда, за свое — не вытерпела Светлана. — Что Люда?! Люда как Люда — обабилась, вкалывает, стирает… Только разве Танюха прелесть у нее!.. Миша — портфель и очки… Юрка лезет к тебе жениться, а ко мне, подлый, не прочь подкатиться по другой нужде… Ты найди среди нас Матросова, Зою, Островского! Где они?! Ты думаешь, я на них злюсь?! Нет! Я злюсь на тех, кто треплет по каждому поводу их имена, опошляет… Чуть что, и на закуси Матросовым, равняйся на Зою… Хорошо, что «смирно» еще не кричат… Мертвые не бывают правофланговыми. Я равняться хочу на героев моего поколения.

— И я такая, как те, которых ты так? — спросила Таня.

— Ты не такая, когда вот так как сегодня… когда танцуешь, когда поешь… А стоит влезть тебе на трибуну, и можно подумать: росою питаешься, а медом… Ну ладно, кажется, без того наговорила три короба…

— Нет, почему? Мне на пользу, — сказала Таня. И вышло опять по-казенному.

— Если на пользу, то хорошо, — согласилась Светлана. Теперь ей хотелось уже объяснить, почему она так говорила. — Смотри что творится: пацанам восемнадцать лет, а они уже в загс. Пусть папа с мамой их кормят. Мне двадцать три, и я для парней старуха… Ну, а Мишка Уваров пижон. Делает вид, что всем интересуется, во все вникает, занят по горло. Одно по тому у него: мы должны, мы обязаны, равняйтесь на передовых. Неделю назад маня призывал по тебе равняться. Я ему: в клуб приходи, там и поговорим. Он мне: клуб к делу не относится. Ему, дураку, невдомек, что я-то знаю тебя лучше, чем он…

Люда, Миша и Юрка оказались легкими на помине. Едва успела Светлана договорить, как приоткрылась дверь и просунулась Люда:

— Входите ребята. Все в порядке, — позвала Люда парней.