Море, море - [48]

Сейчас нужно сосредоточиться на другом: возможна ли любовь как чистое, глубокое, ласковое взаимное уважение, как непрерывно связывающая мысль друг о друге. Конечно, нас свяжет любовь, как же иначе, но любовь, омытая от стяжательского безумия, омытая от эгоизма, введенная в русло временем и необратимостью наших судеб. Мы должны найти путь к тому, чтобы стать наконец друг для друга абсолютом, никогда больше не терять друг друга, не сделать ни одного ложного шага, не расплескать ни капли из полного до краев сосуда истины и истории, поставленного между нами. Я буду ее уважать, буду уважать, твердил я себе. Я чувствовал к ней нежность глубокую и чистую, чудо сбереженной любви. Какая она прозрачная, эта струя, льющаяся из далекого прошлого! Да, мы должны спокойно собрать наше прошлое, собрать его в молчаливом согласии, без драм и надрыва, без взаимных осуждений и оправданий. И каким же удивительно возможным казался этот безмолвный процесс искупления, когда я мысленно повторял весь наш страстный, но бережный и божественно нескладный разговор в церкви. Вот как оно, значит, бывает, когда через много лет снова встретишь главную любовь своей жизни? И разве друг для друга мы в эти минуты не были теми же стыдливыми невинными созданиями, что и прежде? Суть нашего общения осталась незамутненной, и в этом нашем бессвязном диалоге явственно улавливались ее отзвуки. Может быть, с помощью Хартли и нашей старой детской любви, теперь уже непоправимо целомудренной, я и впрямь смогу обрести то, что надеялся обрести, уезжая сюда, — чистоту сердца.

Вопрос «Вдова ли она?» уже относился, казалось, к далекому прошлому, к какому-то давно устаревшему способу мышления. Теперь вопреки программе разумного выживания, которой я утешал себя, самым насущным и мучительным грозил стать другой вопрос: «Счастлива ли она?» Для разрешения его требовалось лично убедиться в том, что представляет собой мистер Фич. И притом не откладывая. Медленно возвращаясь к себе в Шрафф-Энд, я думал: надо повидать мистера Фича сегодня же. Зайду к ним ближе к вечеру, часов в шесть.

И только когда я уже звонил в дверь коттеджа «Ниблетс», я впервые спросил себя: а вообще-то за все эти годы рассказывала ему Хартли что-нибудь обо мне?

* * *

«Ниблетс» — небольшой квадратный коттедж, построенный из красного кирпича и местами, к счастью, оштукатуренный. Он с удобством расположился на склоне горы, через дорогу от него — кучка мотающихся на ветру деревьев, сбоку — спуск к деревне, сзади — спуск к морю, а дальше и выше — лес. Выглядит он прочно, основательно. Другие дома, возможно, построены на песке и даже из песка, но про «Ниблетс» этого никак не скажешь. Кирпичи острые, не выщерблены, не крошатся по углам. Крыша не замшелая, и чувствуется — никогда на ней мха не будет. Столь же незапятнанная дорожка из красных плиток ведет к парадной двери между низкорослых колючих кустов только-только зацветших роз. Лохматое облачко белого клематиса, обвивая один из деревянных столбиков крыльца, смягчает излишнюю прямолинейность синей парадной двери, покрытой очень густым, очень блестящим слоем краски. В двери прорезано овальное окошко из матового дымчатого стекла, которое словно плывет перед глазами. Коттедж не лишен обаяния — скромный узор штукатурки и яркая, обрамленная цветами дверь придают ему нарядный и уютный вид. В доме четыре комнаты, гостиная и столовая-кухня расположены в глубине и смотрят на покатую лужайку, а дальше раскинулось море. Но я забегаю вперед.

День и правда выдался жаркий. Днем температура поднималась до восьмидесяти градусов, и сейчас воздух еще дрожал от зноя. С горы были видны в желтой горячей дымке далекие мысы, замыкающие бухту. Огромная чаша моря светилась бледной голубизной с серебристыми бликами. Жарко пахли розы, обсыпавшие кусты. Звонок, который я нажал в ту секунду, когда сообразил, что мистер Фич, возможно, и не знает, что я знаком с его женой, и этим-то вызван был ее испуг, прозвучал мелодично, как камертон перед хором ангелов. В доме сейчас же послышались негромкие голоса. А потом Хартли отворила дверь.

Меня опять поразило в самое сердце, до чего она изменилась, — в моих неотступных любовных мыслях она успела снова стать молодой. Но вот я увидел на ее лице выражение испуга, тотчас исчезнувшее, а потом я уже не видел ничего, кроме ее больших глаз, лиловатых и туманных, словно глядящих куда-то сквозь меня. Я почувствовал, что краснею, проклятая волна крови заливала мне шею и лицо.

Я нарочно не приготовил никакой вступительной фразы. Я сказал:

— Простите ради Бога, шел с прогулки, проходил мимо, ну и подумал, зайду на минутку.

Еще до того, как она ответила, я спохватился, надо было дать ей заговорить первой! Тогда, если она действительно не рассказывала обо мне мужу, она могла бы притвориться, что я продаю щетки. Я был в джинсах и чистой белой рубашке и в выцветшей, но еще вполне приличной куртке. Я попробовал заглянуть ей в глаза, но не мог в них проникнуть, и страха — перед чем? — в ее лице уже не было.

Мне она ничего не сказала, но, повернувшись лицом к комнатам, проговорила что-то вроде «Это он…» и одновременно стала закрывать дверь, так что мне уже показалось, что сейчас она захлопнет ее у меня перед носом.