Море, море - [179]

Как-то прошло это расставание с жизнью, подумалось мне. Посетило ли его видение «всей реальности», которая открывается человеку в минуту смерти и которой нужно немедля воспользоваться? Поспешил он на это свидание с радостью и теперь в своей блаженной обители «свободен», что бы это ни значило? Или его, больного и слабого, как тень Ахилла, заточили в некое чистилище искупать грехи, каких я и вообразить не могу? Скитается ли он в каком-то темном, кишащем чудовищами «бардо», где встречает подобия людей, которых некогда знал, и его пугают демоны? «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?» Как можно выбраться из «бардо»? Я не помнил, что Джеймс ответил мне на этот вопрос. Почему я не попросил его объяснить? Может быть, он там встретит и меня в образе какого-нибудь неотступного ужаса, мерзкого призрака, меня, каким я ему представлялся? Если так, молю Бога, чтобы он, когда достигнет освобождения, не забыл меня, но, исполнившись жалости и сострадания, узнал правду. Что бы все это ни значило.

Пока я лежал, прислушиваясь к легкому плеску волн и думая эти невеселые странные думы, надо мной загоралось все больше звезд, они уже слились с краями Млечного Пути и заполнили все небо. И далеко-далеко в этом золотом океане отдельные звезды беззвучно падали и погибали среди сонма сплошных золотых огней. И тихо, одна за другой, раздвигались прозрачные завесы, а за ними были еще звезды, и еще, и еще, как в волшебном «Одеоне» моей юности. И я заглянул в бескрайний купол вселенной, пока она медленно выворачивалась наизнанку. Я заснул, и во сне мне слышалось пение.

***

Когда я проснулся, занималась заря. Мириады звезд исчезли, небо было туманное, чуть голубое, сверху лился необъятный, ровный, прохладный матовый свет, солнце еще не вставало. Ясно были видны скалы, еще не тронутые красками. Море застыло — гладкое, серое, неподвижное, ограниченное на горизонте лишь тончайшей, еле видной линией. Стояла полная тишина, впрочем, не мертвая — мчащаяся в пространстве планета словно дышала. Я вспомнил, что умер Джеймс. Кто она, наша первая любовь? Как знать.

Я приподнялся и, стоя на коленях, стал стряхивать подушки и одеяла, намокшие от росы. И вдруг из воды до меня донесся какой-то звук, неожиданный и пугающий в этой тишине, — внезапный, довольно громкий плеск, точно под самой моей скалой что-то хотело всплыть, может быть, вылезти на берег. Поборов минутный страх, я повернулся и перевесился через край обрыва. И увидел перед собой четырех тюленей, с любопытством задравших кверху мокрые собачьи морды. Они плавали так близко от берега, что я, кажется, мог бы до них дотянуться. Я смотрел вниз на их острые мордочки всего в нескольких футах подо мной, усы, с которых стекала вода, внимательные круглые глаза и лоснящиеся, грациозно изгибающиеся мокрые спины. Они резвились, тихонько пофыркивая и чавкая и все время глядя на меня. И, наблюдая за их игрой, я не сомневался, что это доброжелательные создания, явившиеся проведать меня и благословить.

ПОСТСКРИПТУМ ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

На этом, в сущности, моя повесть должна бы кончиться, в ней теперь есть все — тюлени и звезды, объяснение, смирение, покорность судьбе, и все озарено неким высшим, хоть и неясным смыслом, ум спокоен и страсти улеглись. Однако жизнь в отличие от искусства обладает досадным свойством — хоть и спотыкаясь и прихрамывая, двигаться все дальше, сводя насмарку моральные перерождения, ставя под сомнение разгадки и вообще показывая полную невозможность жить праведно и счастливо до последнего вздоха; вот я и решил, что стоит еще немного продлить мою историю, теперь уже снова в форме дневника, хотя мне ясно, что, поскольку это книга, автору придется, так или иначе, ее закончить, и притом очень скоро. В частности, мне подумалось, что нельзя ставить точку, описав похорон Джеймса, хотя похороны Джеймса были таким антисобытием, что описывать, собственно, нечего. И еще мне подумалось, что надо воспользоваться случаем и связать кое-какие повисшие концы, хотя как следует связать повисшие концы, разумеется, невозможно — все время появляются новые. Время, как море, развязывает любые узлы. Суждения о людях никогда не бывают окончательными, они рождаются из итогов анализа, сразу же требующих пересмотра. Человеческие воззрения — это всего лишь повисшие концы и туманные выкладки, что бы ни утверждало искусство нам в утешение.

На дворе август — не золотой провансальский август, каким он видится английскому воображению, а обычный прохладный лондонский август, и в конце моей улицы ветер гонит Темзу к морю. Да, да, я в квартире Джеймса. Юридически это теперь моя квартира, но на самом деле она как была квартирой Джеймса, так и осталась. Я не решаюсь ничего здесь изменить. Едва решаюсь что-то передвинуть. Кумиры «народных суеверий» окружают меня. Часть самых диковинных фетишей я осмелился убрать в шкаф, надеюсь, они на меня не обиделись, и снял стеклянные подвески в холле, потому что их звон не давал мне спать. А замысловатая деревянная шкатулка с плененным демоном так и высится на своем кронштейне. (Джеймс не отрицал, что в ней сидит демон, на мой вопрос он тогда только посмеялся.) И бесчисленные Будды все на месте, только одного я подарил Тоби Элсмиру, потому что его, видимо, задело, что Джеймс не упомянул его в завещании. По завещанию все досталось мне, а на тот случай, что я умру раньше Джеймса, — Британскому буддийскому обществу. Им я тоже подарил одного Будду.