Море и яд - [20]

Об Уэда я теперь стараюсь не вспоминать, да и наша супружеская жизнь, за одним исключением, к моим запискам не имеет никакого отношения, так что не стоит описывать ее подробно. Единственное, что врезалось мне в память, - это залитая предзакатным солнцем палата на втором этаже больницы, и на койке его тучное тело в рубашке из жатого ситца и набрюшнике чуть ли не до колен. Этот коренастый, не по годам расплывшийся человек был страшно потлив и всегда задыхался от жары.

Я, как медсестра, обязана была вытирать ему пот. Слонообразный, с маленькими, бесцветными глазами, он тогда не вызывал во мне ни интереса, ни любопытства.

Однажды Уэда вдруг прижался к моему животу и сжал мне руку.

Я и теперь не знаю, почему я тогда согласилась. Наверное, подумала, что мне уже двадцать пять лет, а у Уэда хорошее место на Южно-Маньчжурской железной дороге. И еще, как ни стыдно в этом признаться, мне страшно хотелось ребенка. Не то чтобы от любого мужчины, но, на худой конец, можно было и от Уэда.

В больничном дворе до одурения трещали цикады. Руки Уэда были липкими от пота...

Его родители жили в Осака, и потому свадьбу сыграли в доме моего старшего брата на улице Якуин-тё. Я и сейчас помню, как Уэда сидит на свадебном ужине в короткой визитке, взятой напрокат, и все время вытирает потную шею. Сразу же после свадьбы мы на пароходе отправились из Симоносеки в Дай-рэн * - Уэда отозвали из местного отделения компании в главную контору.

Этот пароход назывался «Мидори-мару», весь третий класс был забит колонистами; там воняло рыбьим жиром и соленой редькой.

Для меня, никогда не ездившей дальше Симоносеки, пересечь море и отправиться в незнакомое место, именуемое Квантунским краем, было настоящим событием. Вглядываясь в лица колонистов и их домочадцев, лежавших как попало между корзинок и чемоданов на палубе, застеленной тонкой кошмой, я начинала чувствовать себя одной из тех, кто, оставив родину, едет в далекие края на заработки. Эти люди, как только темнело, принимались во весь голос горланить военные песни. Я изнемогала от качки, а Уэда все приставал ко мне.

- Перестань, стыдно! - говорила я ему шепотом, стесняясь чужих глаз, и незаметно отталкивала

Д а й р э н - город Дальний.

его большие волосатые руки. - Почему мы едем третьим классом? Ведь компания, наверно, оплачивает проезд?

- В Дайрэне будут разные расходы, так что лучше приберечь деньги.

Потом он сузил свои крохотные Слоновьи глазки и оглядел меня всю, словно облизывая.

- Тошнит, говоришь? Но ведь не может быть, чтобы уже... Рано еще...

Целый день черное зыбкое море в иллюминаторе то вздымалось, то снова опадало. Наблюдая за ленивыми волнами, я с горечью думала: «Вот она, супружеская жизнь!..»

На четвертый день утром мы прибыли в Дайрэн. Дождь стучал по крышам портовых складов. На пароход под грубые окрики солдат, широко ступая, подымались тощие китайские кули с огромными мешками сои на плечах.

- Такие и рояль перетащат вдвоем, - смеясь, сказал над моим ухом Уэда, когда я прижалась лицом к иллюминатору.

Повозки, запряженные длинноухими мулами, поджидали пассажиров на пристани.

- Это не мулы, а маньчжурские лошади, - самодовольно разъяснял мне по дороге Уэда, прослуживший в Дайрэне четыре года. - Вот проспект Яма-гата, а это проспект Ояма. Тут все главные улицы названы в честь наших генералов, воевавших с русскими.

- Ас китайцами тут приходится общаться? - спросила я, тревожно сжимая потные пальцы Уэда и убеждая себя, что здесь у-меня нет никого, на кого бы я могла положиться, никого, кроме этого человека.

Казенная квартира находилась рядом с храмом Дайрэн-дзиндзя *. В этих краях зимы стоят холодные, и все дома строятся из камня. Наш одноэтажный дом, как и другие, был из серого кирпича. Обычная двух-

* Д а й р э н-д з и н д з я - синтоистский храм в городе Дальнем.

комнатная квартира, печь вмонтирована в стену, что поначалу удивило меня.

Да и все в этом колониальном городе первое время казалось мне необычным: и ухоженные аллеи, и здания, построенные в русском стиле, отличали его от грязных японских городов. Военные и штатские, если только они были японцы, держались здесь уверенно и высокомерно.

- А где же живут китайцы? - спросила я как-то Уэда.

- На окраине, - засмеялся он. - Там такая грязище!.. А чесноком воняет так, что ты и двух шагов не пройдешь.

В отличие от Японии, где почти все продукты распределялись по карточкам, здесь их было много, и стоили они поразительно дешево. Каждое утро под окна приходили китайцы. «Госпожа, - кричали они, - есть свежая рыба, есть овощи!» Стоило только поторговаться, и они уступали, соглашаясь с той ценой, которую я называла. Помню, всего за десять сенов* можно было купить пару омаров. Каждое утро, заглядывая в тетрадь домашних расходов, Уэда не забывал напомнить: «Смотри, торгуйся, старайся купить подешевле».

Уже через два месяца я признала правоту мужа и поняла, что мне, как японке, прежде всего необходимо научиться соответствующим образом держать себя с китайцами. У нашего соседа-галантерейщика служил мальчик на побегушках, и я частенько слышала, как хозяин с женой ругают и бьют его. Первое, время я пугалась, слыша их перебранки, но потом привыкла. Уэда говорил, что если китайца не лупить, так он сразу же обленится. И когда к нам три раза в неделю начала ходить прислуга-китаянка, я и сама стала бить ее по щекам по всякому поводу и без повода.