Море - [18]

— Ну, что у вас там, Йолан, почему не занимаетесь делом?

Добраи повернулась лицом к Кету.

— Не пугайте, Миклошка, а то я от страха, чего доброго, умру. Вы знаете французский язык?

— Немного, — ответил Кет.

Те опять захихикали. Агнеш, недоумевая, посмотрела на девушек.

— Тогда переведите нам, что тут на этих открытках. Картинки мы понимаем, а что написано, никак не разберем…

И они положили на стол рисунки Марселя Прево: «Lettres â Françoise mariée»[11].

Кет засмеялся.

— В этом нет ничего такого, о чем вы думаете. Духовные наставления. Нечто вроде «Нравственных поучений» нашего Кельчеи.

— Хи-хи-хи. Воображаю. Но вы все-таки переведите.

— Ну, оставьте меня в покое. Мне сейчас не до шуток.

— Изволите видеть, господин главный бухгалтер, вот так проходит целый день, — пожаловался господин Лустиг. — Не слушаются они меня. Барышня Йоли никак не выведет сальдо по текущим счетам. Видите ли, уже середина марта, а баланс за тысяча девятьсот сорок третий год не готов.

— Будьте добры, доложите все это моему преемнику. Представляю вам нового главного бухгалтера барышню Агнеш Чаплар.

Господин Лустиг вытянулся в струнку.

— Очень рад, барышня Чаплар. Могу вас заверить, что мной вы всегда будете довольны Я, изволите знать, двадцать пять лет работаю бухгалтером, был весьма уважаемым счетным работником на Хатванском сахарном заводе и сейчас был бы им, а то, может быть, и в начальники отдела вышел бы, если б моя бедная жена не заболела и не понадобилось перевезти ее в Будапешт. В этом году я отмечал бы свой двадцатипятилетний юбилей, но разве теперь придет кому-нибудь в голову устраивать праздники? Мне не такой представлялась жизнь, барышня Агнеш. Я учился в консерватории, по классу скрипки… Вы христианка и молоды и ничем не рискуете. И я буду очень рад, если вам удастся навести здесь порядок, потому что я, как видно, тщетно твержу барышням, что, несмотря на войну, учет должен вестись образцово. Они отвечают: зачем это вам, старый еврей, надо — вас все равно повесят. Между тем, изволите знать, моя жена христианка, я муж арийки…

«Боже милосердный, как прекратить все это?» — подумала Агнеш.

— Между прочим, когда я на ней женился, собралась вся моя родня: «Лайош, и тебе не стыдно…»

— Воздушная тревога, воздушная тревога! — приоткрыв дверь, закричала тетушка Варга. — Будьте наготове, в Дунафельдваре уже дан сигнал «Внимание!»

— Тысяча извинений… позвольте, я в другой раз доскажу… Быстрее собирайте картотеку! — засуетился господин Лустиг и торопливо принялся впихивать в металлические коробки разложенные листки картотеки. — Помогите же, Йолика, Аннушка, соберите хоть дневники…

Обе девушки, будто назло старику, продолжали хохотать. Аннушка перелистывала книгу.

Вдруг на улице раздался дикий грохот: почти одновременно, как по команде, опустились жалюзи магазинов. Затем наступила томительная тишина: машины, трамваи остановились. Лишь где-то далеко орало радио: «Воздушная тревога, воздушная тревога! Будапешт, Будапешт, Будапешт, внимание! Будапешт, внимание!» Дворничиха с ожесточением забила в колокол, завыли сирены.

— Вы что, оглохли? Почему не складываете картотеку? — крикнула Агнеш.

йоли и Анна с недоумением уставились на нее.

— Вы только посмотрите, — произнесла Йоли и, подойдя к самой двери, остановилась против Агнеш. — Ты что, вздумала нами командовать, соплячка? Если тебе очень нужна картотека, то сама и собирай. Пошли, Анна.

С этими словами она подхватила Декань под руку и потащила ее в убежище.

Господин Лустиг в страхе засовывал в ящик стола дневники. Агнеш бросилась к себе в комнату и заперла письменный стол. Будто бомбе не все равно, повернут ключ в замке или нет. Сирены завыли в третий раз. Большая комната опустела. По коридору тоже расхаживали одни только постовые. Когда Агнеш наконец добралась до убежища, уже закрывали железную дверь. В сводчатом темном подвале вдоль стены стояли в два ряда скамейки. Сидя на них, жались друг к другу обитатели дома. При плохом свете их испуганные лица казались зеленовато-серыми. Нагромождение вещевых мешков, одеял, джемперов, снеди делало спертый, пропахший плесенью воздух еще более удушливым и тяжелым. Жена электромонтера со второго этажа Райзи причитала:

— Если не от бомбы, так от вони подохнем.

Она зло размахивала вымазанными в тесте руками. Тревога застала ее как раз в тот момент, когда она месила тесто, и Райзи едва успела прикрыть его посудным полотенцем. «Теперь кто знает, подойдет ли этот злосчастный калач. А с каким трудом удалось достать немного муки, сахару в это проклятое время. Дрожишь над ним, и хорошо еще, если пропадет только тесто, а мы останемся целы…»

Послышался глухой грохот. Сразу же воцарилась тревожная тишина. Паланкаи, сидевший в самом дальнем углу убежища, под картиной «Возвращение блудного сына», весь скорчился, как будто у него заболел живот.

Картину здесь повесили на прошлой неделе в ответ на обращение «Actio Catolica»[12], чтобы «в часы испытаний пробуждать в душах смертных покаяние». Под картиной поставили четырехугольный столик и покрыли его кружевной салфеткой, пожертвованной дворничихой. Позднее по предложению Татара служащие Завода сельскохозяйственных машин купили на свои средства распятие, а жильцы дома украсили этот импровизированный алтарь свечами и цветами. Райзи положила на стол подснежники, сказав при этом, что если они и не принесут пользы, то, во всяком случае, не повредят. Несколько старух опустились вокруг алтаря на колени и принялись перебирать четки.