Море дышит велико - [36]

Матросы поняли его по-своему:

— Без чего? Без глазу? Га-га-га… За дядьками надо глядеть в оба…

Артиллерийский электрик Мыльников выкрикнул:

— А задачу пересдадим. И Макар носа не подточит.

Тут грохнуло всё собрание.

— Вот таким Макаром! — трепался довольный старшина.

Макар Платонович смеялся тоже и с большим удовольствием. А лейтенанту Чеголину смех не понравился. Не всякий восторг — свидетельство популярности…

Две последующие недели мелькнули, как один бесконечный рабочий день. Кроме бесчисленных тревог и тренировок, такому впечатлению способствовала даже природа, поскольку сумерки отсутствовали и солнце постоянно висело над «Тороком», как абажур в офицерской кают-компании.

Хуже всего доставалось Пекочке. Вкалывая, как и все, он ощущал на себе пристальный взгляд из пятнадцатого окна на четвертом этаже «циркульного» дома. Дом возвышался над третьим причалом, у которого швартовались сторожевики, и Анечка без труда выяснила, что муж имеет некоторое время для отдыха. Почему же тогда он не кажет носа на берег? Такое поведение супруга, по мнению Анечки, можно было объяснить только отвратительным невниманием и черствостью.

Самому же молодому супругу только и оставалось, как наблюдать в оптические приборы. По утрам в заветном окне распахивалась форточка, но многократное увеличение не помогало взгляду проникнуть за тюлевый занавес. Изредка в поле зрения бинокля мелькала тень фигуры, но гравированные на просветленных линзах штрихи тысячных дистанции, накладываясь на эту тень, как бы перечеркивали её накрест. Сход офицеров на берег официально никто не отменял, но Пекочке казалось невозможным напоминать старпому о посторонних устремлениях в момент подготовки к новому зачётному учению. Он не решался даже отпроситься на ночь, вспоминая инцидент в кают-компании, который случился в день приезда жены.

Таким образом, близость временного пристанища к кораблю уже не казалась лейтенанту Пекочинскому большой удачей. Скорее наоборот, теперь он сообразил, почему жилые дома офицерского состава, сокращенно — ДОСы, как правило, отделяют от военно-морской базы высоким забором. Разве дело, когда гражданские лица заглядывают на палубы и шляются едва ли не по причалам?

— Гляди, Артём, вон идет жена нашего к-кэпа, — как-то показал минёр на солидную даму в модном демисезонном пальто.

— Врешь, — удивился Чеголин.

— И я полагал — холост, а у него семья и тоже в «циркульном», только в соседнем подъезде.

— Чего ж он тогда? Главное, командиру корабля и отпрашиваться не нужно. Захотел домой — и «до свиданья»…

— А ему зачем? — с раздражением отозвался Пе кочка. — Уже старый и лысый.

— Ты даешь!.. Василию Федотовичу около тридцати.

— Всё равно старый. И жена такая же каменная. Смотри, идет себе, а на корабль ну хотя бы голову оборотила.

— Точно его жена?

— Точно. Аньке её показали соседки, а она — мне…

Год 1942-й. Новоселье

По военному времени Василию Выре не часто выпадала оказия встречаться с женой. И вот однажды, нежданно-негаданно, он попал к себе на новоселье. Адрес сообщили прежние соседи, плутать не пришлось — многоэтажный каменный дом был в базе единственный. В прихожей квартиры его встретили изумленными возгласами и хозяйка, и гости…

— Полюбуйся, дали ордер от госпиталя, — с достоинством объяснила Раиса.

Комнатка была небольшой, четырнадцать метров, но тщательно отремонтированной и, главное, без печки, с батареями водяного отопления. Знакомая мебель, обшарпанная и скрипучая, выданная во временное пользование из КЭЧ гарнизона, казалась здесь до крайности неуместной. И сам Выра, с обветренным, задубеневшим лицом, в помятом кителе, в яловых сапогах, не чувствовал себя дома в этой ухоженной городской квартире со всеми удобствами, среди незнакомых медиков с их специфическими разговорами.

А нарядная, слегка подкрашенная Раиса Петровна держалась с лекарями на равной ноге, говорила с апломбом, сыпала терминами. Дымчатые глаза её, обычно полуприкрытые тяжелыми веками, распахнулись настежь, сумеречно потемнели, влажно поблескивали, отражая праздничный стол, гостей, репсовый бордовый абажур над стоваттной электролампой.

Раиса Петровна считалась сестрой милосердия, хотя не имела даже справки об окончании краткосрочных курсов Осоавиахима. Выра не понимал, каким образом ей могли доверить канцелярию госпиталя. Медицинское делопроизводство тоже требовало соответствующей квалификации. Но он был бы удивлен ещё, больше, если б узнал, что жена, которая оставила себе девичью фамилию из независимости, предъявила вместо диплома частное письмо от старшей сестры.

— Сергея Парфеныча Беркутова знаете?

— Профессора Беркутова?

— Вот письмо от его жены…

Самого профессора, который придерживался строгих правил, бесполезно было бы просить о протекции. Но этого и не требовалось. Служебное положение Беркутова было столь значительным, уважение к его имени так велико, что близкой родственнице не решились отказать.

Раиса Петровна подогнала по фигуре казенный халат и надела косынку с красным крестиком гладью. Она подшивала истории болезней, печатала заключения патологоанатома, заполняла бланки «похоронок» и вела протоколы военно-врачебной комиссии, где раздевали догола, щупали рубцы от ран, определяя: кому инвалидность, кому отпуск до окончательного выздоровления, кому возвращение в строй. Такие занятия принесли ей ощущение причастности к жизни и к смерти, и к судьбам людей. Походка у Раисы Петровны стала ответственной, лицо — непроницаемым, голос — значительным. Это тотчас уловили сослуживцы. Палатные сестры и сестры-хозяйки, не говоря уж о молоденьких санитарках, безропотно выслушивали замечания от медицинского статистика. Даже мобилизованные с «гражданки» врачи, которые стажировались в госпитале перед назначением в части и на корабли, не гнушались советов Раисы Петровны.