Море бьется о скалы - [31]

Кивнув на белый дом, Федор спросил:

— Оттуда?

— Да! Инга! Чудесное имя. А сама она еще лучше. Вот! — торопясь, Андрей достал из кармана записную книжку с черными корочками. В ней оказалась фотография.

С маленького квадратика плотной бумаги смотрела девушка в узорчатом джемпере. Круглое свежее лицо с наивной ямочкой на пухленьком подбородке, светлые спадающие на плечи легкими кольцами волосы, маленький, слегка заостренный носик и большие круглые глаза.

Сначала Федору показалось, что глаза не гармонируют с лицом: они слишком велики и кажутся чужими, но спустя минуту он решительно изменил свое мнение — прелесть Инги была именно в глазах. Девушка не смеялась, ее лицо хранило выражение деланной серьезности, а глаза наперекор всему смеялись. Смеялись задорно, даже с мальчишеским озорством. И Федор невольно подумал: «Все кажется ей простым, легким и доступным».

— Где записка? Дай-ка еще взглянуть, — попросил Федор. Он сложил записку с фотографией и разорвал пополам.

— Ты что?! С ума!.. — Андрей с выражением ужаса на лице вцепился в Федора, стараясь развести его руки. — Стой! Подожди!..

— Сам с ума спятил! — Федор, увертываясь от Андрея. продолжал рвать. Потом вышел за порог, взмахнул рукой — ветер услужливо подхватил и развеял мелкие клочки бумаги.

— Соображать надо! Ее погубишь и сам!..

Андрей надулся и молчал.

Ни Федор, ни Андрей не замечали, что из дверей угловой комнаты их подслушивает Дунька. Он то высунется из-за притолоки в коридор, то, почувствовав опасность, скроется в темноте.

Когда Андрей с Федором ушли, Дунька удивленно покачал головой: «Господи, вот наваждение-то!.. Записочки!.. Через проловку!.. Карточка!.. Надоумило их разорвать… А то бы с поличным… Бог ты мой, неймется людям, никак неймется. Как же теперь, к кому податься? К Антону? Супу он, пожалуй, даст? Даст… Ведь старшой-то земляк Антону? Рука руку моет. Ох, и дурной я. Так можно заместо супа в морду схватить. А что, если к самому унтеру? Так, мол, и так… Я, мол, и впредь могу… У меня не сорвется. А унтер возьмет да и даст хлеба. Целую буханку может дать. Чего ему стоит?»

При мысли о буханке, рот Дуньки наполнился тягучей слюной. Сглотнув ее, он перекрестился и полез на свое место. «Утро ночи мудренее. Значит, записочки? Не похвалят за это, ох, как не похвалят. Прости, господи, прогрешения наши»…

11

Утром в угловую комнату пришел санитар. Пленные к этому времени уже поднялись и, наспех ополоснув в темном умывальнике лица, с нетерпением ждали, когда принесут из полицейской хлеб. Только Степан с Васьком оставались на нарах. У Степана кружилась голова и чирьем болел зад. Малейшее движение причиняло страдание.

— Как же мы будем работать? — спросил Степан.

— А черт ее знает.

— Мне не дойти.

— А, вот вы где сховались, — сказал из темноты санитар и проворно взобрался на нары. — Як, Степан? Ты, Василь, як?

Санитар прислонил ладонь ко лбу одного, потом другого.

— Э, не дюже гарно. Тэмпература. Пишлы!

— Куда?

— В ревир.

— Ох, какая милость! — удивился Васек.

— Ладно балакать. Собирайся! — прикрикнул санитар.

Степан и Васек получили хлеб и поплелись на зависть всей комнаты в ревир.

Светало. Над смутным очертанием гор, вершинами сосен, крутыми крышами наглухо зашторенных домов плыли тучи. Они были серыми и рыхлыми. Казалось, за трое суток тучи окончательно истощились. Однако дождь лил с первоначальной резвостью. И по-прежнему пузырились лужи, обещая длительное ненастье.

В коридоре ревира друзья отерли ладонями мокрые лица. Степан осторожно постучал в дверь приемной врача.

На пороге появился Иван.

— Кранки?[28] — он ухмыльнулся, но тут же посерьезнел. — Колы нимцы прийдуть, щоб не вертухаться! Чуетэ?

— Чуемо, — Васек пытался подладиться под украинский говор санитара.

— Щоб пластом лежаты. У вас высока тэмпература, мабуть, тиф.

Кивками головы Степан и Василий еще раз подтвердили, что все будет в точности исполнено.

Санитар провел их в комнату напротив. Она, кажется, ничем не отличалась от той, в которой они жили. Справа и слева — тройные нары, матрацы с жесткими, будто из проволоки, наволочками. На матрацах — укрытые шинелями больные. Никто из них не ворохнулся, не поднял головы.

— Наверх! — скомандовал санитар.

Уже там, под потолком, Васек заметил, что комната не протекает. Это обрадовало. Он сказал:

— Хоть обсохнем немного.

Они съели пайки хлеба и легли, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Там шло построение. Слышались крики и брань. Выделялся звонкий голос Антона. Затем все стихло. Очевидно, колонна ушла. До темна ребята будут ворочать камни. И все это мучительно долгое время над ними будут издеваться дождь и ветер, полицаи и мастера.

В коридоре послышался топот и немецкий говор.

— Арцт!

Дверь распахнулась. В комнату вошли боцман с опухшим от перепоя лицом, унтер и врач в белом халате и неизменных очках с одним стеклом.

— Сколько? — спросил унтер.

— Девятнадцать, — сказал Садовников.

Унтер заглянул в записную книжку, которую до этого держал в рукаве.

— Правильно. Все здесь?

— Можете посчитать.

Унтер насчитал семнадцать.

— Двое вон наверху, в изоляторе, так сказать. Подозрение на брюшной тиф.