Море бьется о скалы - [3]

Что же осталось от Жорки?

Пожалуй, мумия фараона, тысячелетия пролежавшая в саркофаге, больше походит на живого фараона, чем настоящий Жорка на того, который служил в полку. Живот подтянут, как у гончей, к позвоночнику, шея тонкая, со старческими морщинами и складками, щеки и глаза ввалились. И даже золотой зуб не блестит. Вместо него — черная щербина — результат личного знакомства Жорки со старшим полицаем Ковельского лагеря Бугаем.

…Пленные с беспокойным нетерпением поглядывали в конец трюма. Когда же откроется люк? И откроется ли? Неужели решили уморить? Некоторые, поднявшись на две-три ступеньки, жалобно просили:

— Эссен. Гер вахман, эссен…

На них злобно ворчали:

— Слезьте! Какого черта!.. Гер!..

Проснулся Жорка. Протерев глаза, спросил хрипловатым голосом:

— Так это что же, а? Вот гады!

Степан молча передернул плечами, подгреб под себя солому и лег.

Когда все надежды окончательно угасли и люди вповалку лежали во власти тупого безразличия, люк загремел и открылся. Клубы свежего морского воздуха покатились по ступеням. Очумело вскочив, пленные увидали квадрат темно-фиолетового неба и далекие в холодном блеске звезды.

Но вот на верхние ступеньки встали куцые с широкими раструбами сапоги. Пара, вторая… Два молодых, розовощеких солдата спустились в трюм. У первого в руках — увесистая корявая палка, у второго — полное ведро картошки.

Когда солдат угрожающе поднял палку, пленные зашумели:

— В очередь! Порядок!

Ох, как трудно устоять перед необычно вкусным запахом! Он вызывал обильную слюну, спазмы, лишал рассудка.

Степан, стоя в очереди, порывался, как и все, вперед, к картошке. «Эх, если бы это ведро на двоих с Жоркой. Наелись бы…»

— Братцы, дозвольте… Не могу я в очередь… — старик с распухшим лицом, поджав ладонями живот, умоляюще смотрел на товарищей маленькими, затекшими глазами. — Мочи нет… Уважьте, братцы…

— Тут у всех мочи нет, — буркнул Жорка, отворачиваясь.

— Пусть получит, — сказал Степан. Остальные молчали. Старик, тяжело шаркая ногами, направился в голову очереди.

— Стой! — скомандовал Зайцев, подбегая к старику. — Куда прешься? Назад! Много таких найдется.

— Да мне же люди… Братцы!..

— Поговори!.. Назад! Ну!

— А кто такой, чтобы распоряжаться? — крикнули из толпы.

— В самом деле!.. Олег!.. — обратился к врачу Федор Бойков. — Каждый…

— Молчи! — перебил Садовников.

— Нет! Как молчать?

— Молчи, Федор! — повторил врач, не повышая голоса. — Не суйся, куда не следует.

Тем временем Зайцев кричал:

— Оглохли, морды? Не слыхали господина офицера! Егор!

— Тут я, Антон, — послышался густой бас. Расталкивая народ, к Зайцеву не спеша подошел высоченный, сутуловатый детина с длинными похожими на оглобли руками.

— Какого ты черта? Ослеп? Уйми!

Верзила грозно уставился на старика выпученными глазами, переступил с ноги на ногу.

— Иди, пока цел! Кому говорю! Ну!

— Ду! Комм! — солдат, поигрывая палкой, поманил пальцем Зайцева. Тот ринулся со всех ног. Солдат, усмехаясь, что-то говорил, а Зайцев, вытягиваясь, ел его глазами, то и дело выкрикивал:

— Яволь![1]

Потом обернулся к пленным:

— Сейчас получите картошку. По три на морду. Егор, котелок!

Верзила на этот раз оказался более проворным. Открывая на ходу «баян», он подбежал к Зайцеву. Тот, обжигая пальцы, набил до отказа объемистый котелок. Затем, не разгибаясь, заглянул снизу в лица немцев и сунул в карманы еще несколько картофелин. Котелок хотел отдать стоявшему рядом Егору, но, передумав, повесил его себе на широкий ремень. Егор разочарованно вздохнул.

— Подходи! Кто первый? Старик! Где ты? Получай, черт с тобой!..

Вереница тесно сжавшихся людей будто забилась в агонии. Теряя окончательно самообладание, все заработали локтями, полезли. Зайцев выругался и сунул согнутому старику три картофелины. Бережно держа их в растопыренных пальцах, тот повернулся, чтобы уйти, но солдат схватил его за рукав, а второй с размаху ударил палкой.

— Анн, цвай…

Старик упал и катался, раскинув руки с зажатыми картофелинами.

— Драй, фире, фюнф, зекс… Нехсте! — солдат потряс палкой.

— Следующий! — перевел Зайцев и пнул старика. — Убирайся живей! Еще дожидаешься, морда?.. Подыхать пора, а он лезет… Подходи!

Старик, стоная и охая, отполз на карачках в сторону, там долго пытался подняться, но не мог — так на карачках пополз на свое место.

— Нехсте! — крикнул солдат, обмениваясь с товарищем улыбкой.

Очередь не шевелилась. Пленные давно привыкли ничему не удивляться, но сейчас у них постоянное чувство голода подавила ненависть. Она зажглась в глубоко запавших глазах каждого. Закипело в груди, захватило дыхание. Кажется, мгновение — и эта ненависть, сливаясь в единый порыв, бросит пленных на врагов. Их сомнут, разорвут в клочья, а там будь что будет. Все равно смерть…

Солдаты струсили. Один, пятясь, встал на ступеньку, другой начал торопливо нащупывать на боку пистолет, а потом схватил ведро и широким взмахом высыпал на головы пленных картофель. Мгновение — и голод опять победил ненависть — очередь превратилась в бесформенную кучу, которая рычала, ругалась, плакала…

А немцы, вбежав на лестницу, гоготали, приседая и хлопая себя по ляжкам.

— Свиньи! Настоящие свиньи! Собаки!