Море бьется о скалы - [14]

«Пусть подрогнут, — думает боцман о русских. — Это полезно. Лучше поймут».

Сухопарый унтер подрыгивает от нетерпения ногой. Ему хочется пройти вдоль строя, всмотреться в русских, а потом посмотреть в их рожи еще раз, когда уже все свершится…

Вверху, на шоссейной дороге, показывается длинный и черный, как катафалк, лимузин. Он сбавляет ход и, точно подумав, ныряет вниз, к лагерю. За лимузином на почтительном расстоянии следует грузовик с брезентовым верхом.

Немцы, как по команде, задирают головы.

— Вег![9] — небрежно бросает боцман Зайцеву.

— В строй! — уточняет унтер.

Машины, миновав предусмотрительно распахнутые ворота, вкатываются с выключенными моторами в лагерь. Боцман услужливо открывает дверцу. Высокий и худой немец, сгибаясь, вылезает из машины. Черный мундир, черная фуражка. Лишь на рукаве да над козырьком серебрятся эмблемы смерти — череп со скрещенными костями.

— Хайль Гитлер! — боцман и унтер истово вскидывают правые руки.

— Хайль! — небрежно отмахивается гестаповец. Скользнув взглядом по строю, он говорит что-то в сторону грузовика. Из-под брезента выпрыгивают солдаты с автоматами. За ними слазят четверо в гражданской одежде, потом опять солдаты.

Гражданских ставят лицом к строю. Унтер срывает с них зюйдвестки, наброшенные на плечи норвежские плащи, приказывает снимать костюмы, обувь.

И они снимают. Двое садятся, чтобы расшнуровать ботинки. Двое делают это, поднимая поочередно ноги.

Солдат бросает нм охапку зеленого тряпья.

— Надевайте! — приказывает унтер.

И вот четверо, босые, в зеленых обносках с жирными буквами «SU» стоят перед строем. Унтер спрашивает строй:

— Узнаете?

Строй молчит. Пленные давно узнали товарищей — беглецов.

— Вы должны всегда помнить мои слова, — обращается к строю унтер. — Я говорил — побег карается расстрелом. А мы, немцы, от сказанного не отступаем. Вы должны понять — каждый бежавший будет пойман и убит. Убит, как последняя собака!

Унтер, расстегнув кобуру, вынимает пистолет, поворачивается к четверым. Они, побледнев, гордо вскинули головы. Их взгляды жадно тянутся к товарищам. Вот правый, танкист, шагнул вперед.

— Поклонитесь за нас родной земле, Федор!..

Выстрел, второй, третий, четвертый…

Унтер с удовлетворенным видом вкладывает в кобуру пистолет.

Строй окаменел. Все недвижимо уставили в землю глаза.

Свистит и воет вверху ветер.

Осенние листья кружатся и медленно оседают на неостывшие еще тела убитых..

Бум… Бум… Бум… — грохочет о скалы море.

Солдаты ударами ног переворачивают на спину убитых.

Гестаповец поочередно фотографирует их.

— Эс гут[10].— бросает он, направляясь к черной машине.

А назавтра погиб Жорка, единственный сослуживец Степана. Смерть оборвала тонкую нить, соединявшую Степана с прошлым. Теперь уже не с кем вспомнить жизнь в несуществующем артиллерийском полку, общих знакомых, бои, кошмарное окружение.

Вечером, незадолго до поверки, они лежали на нарах. Жорка, подперев кулаком подбородок, тоскующе смотрел в окно.

— Выходит, окончательный тупик? Бежать некуда? Амба?

— Остается только ждать. Вот выгонят на работу — узнаем…

— Можешь ждать, — раздраженно фыркнул Жорка, — а я не намерен. Терпения не хватает. Понимаешь? Да и загнешься к тому времени.

— Ну, и горячку пороть… какой смысл?

— А знаешь, почему те попались? Жратвой увлеклись. Это как пить дать.

Вошел старший барака Андрей Куртов. Этот парень с задумчивыми глазами все больше привлекал внимание Степана. Казалось, что Куртов не такой, как Зайцев и Егор. Он не орал на пленных, не подхалимничал перед немцами. Куртов говорил о них как-то двусмысленно, со скрытой иронией.

Вот и теперь он сказал:

— Новость, товарищи! С сегодняшнего дня будет выдаваться кипяток. Так что кто желает прополоскать кишки, пожалуйста. Без всякого строя, к кухне…

Дунька, прихватив котелок, первым вышел из комнаты.

— Хм, спешит захватить побольше, — бросил ему в след Васек.

— Пойдешь? — спросил Жорка Степана.

— И без кипятка кишки чистые.

— А я схожу.

Жорка ушел, а Степан повернулся раз, второй — от чертовых досок все тело болит. А впереди — осенняя ночь, спертый зловонный воздух…

Степан вышел к бараку. От кухни бредут пленные с котелками. Их насмешливо спрашивают:

— Чай?

— Какой там… Чай да кофе хозяева любят, а нам святая водичка.

— Сладкая?

— Конечно, если сахару добавить.

Кажется, близко, за горой, бушует огромный пожар. От него раскалились небо и стекла стоящих на пригорке домов, занялись сосны. Горит, не сгорая, листиком папиросной бумаги одинокое облачко.

По шоссе в одиночку и группами прохаживаются норвежцы. Напротив лагеря одни замедляют шаг, другие приостанавливаются. Опираясь на металлическую оградку, смотрят вниз, на русских.

Тихо. Откуда-то четко доносятся детские голоса, музыка…

И вдруг — короткая автоматная очередь: др-р-р…

Пленные около барака переглядываются. Что за выстрелы? Где-то рядом. Никто не обращает внимания на человека, который вынырнул из-за угла кухни. Бежит, поджав руками живот. Лицо белее коленкора. У него заплетаются ноги, он переходит на шаг, качается, падает на правый бок под стенку барака.

— Жорка! — Степан подбегает к товарищу, опускаясь на колени, тормошит его. — Жорка! Что с тобой? Жора!