Моральное воспитание - [118]

Но, хотя это преподавание может оказывать на мышление и деятельность самое благоприятное воздействие, оно требует соблюдения самых серьезных мер предосторожности. И если важно оберегать ребенка от слишком поверхностного рационализма, то не менее бдительно нужно оберегать его от мистицизма. Необходимо создавать у него ощущение, что вещи не так просты, какими их хотел бы видеть наш рассудок, любящий простоту, но при этом не создавать у него впечатление, что в них есть какая-то бесконечно глубокая непостижимость, какой-то всепоглощающий мрак, навсегда закрытый для разума. Случалось, и еще слишком часто случается, что упорно настаивают на том, чтó в фактах и в различных существах имеется непонятного, с тем чтобы глубже ввергнуть ум в обскурантизм; а когда разум пытается быть самодостаточным, ему напоминают о его бессилии лишь для того, чтобы потребовать от него отказаться от себя в пользу какого-то высшего принципа. Здесь есть две бездны, в которые в равной мере нужно остерегаться погрузить ум ребенка. Важно, чтобы он понял, что вещи не могут проясняться одним махом, что даже, может быть, человеку никогда не удастся прийти к полной ясности, что он навсегда останется в неведении; но в то же время необходимо, посредством истории, показывать ему, что эта доля неведения постоянно уменьшается, и невозможно установить непреодолимую границу этому уменьшению, которое началось в самом начале истории и очевидно должно бесконечно продолжаться. Рационализм не предполагает непременно, что наука может быть создана и закончена в один день или же в какое-то определенное время; все, что он допускает, все, что он утверждает, состоит в том, что нет никакого основания установить предел для прогресса науки, сказать ей: ты дойдешь досюда и не дальше. Чтобы быть рационалистом, нет необходимости думать, что скоро должен настать момент, когда наука будет полностью завершена; достаточно предположить, что нет точного момента, когда начинается область таинственного, иррационального, нет такого пункта, в котором обессиленная научная мысль должна будет окончательно остановиться. Речь, таким образом, не идет о том, чтобы полностью отказаться от картезианства, которое у нас в крови. Мы должны оставаться закоренелыми рационалистами, но наш рационализм должен избавиться от своего упрощенческого характера, научиться с недоверием относиться к слишком легким и категорическим объяснениям, сильнее проникаться ощущением сложности вещей.

Позитивную науку часто, особенно в последнее время, обвиняли в том, что она совершенно лишена всякой моральной пользы. Мы сможем узнать, говорили нам, как вести себя с другими людьми, отнюдь не благодаря изучению того, как падают тела или как желудок переваривает пищу. Предыдущее изложение демонстрирует, что этот упрек несправедлив. Не говоря уже о науках о моральных явлениях, которые также могут трактоваться позитивным образом и способны ориентировать человека в его деятельности, мы сейчас видели, что даже науки о материальном мире играют важную роль в формировании моральных черт. Они и в самом деле могли бы быть бесполезными, если бы моральная жизнь была бы оторвана, отделена какой-то бездной от остальной природы. Если бы моральная жизнь была вся целиком обращена к какому-то трансцендентному, надопытному миру, который ничто не связывает с миром земным, тогда науки, изучающие этот последний, действительно не могли бы помочь нам ни хорошо понимать наши обязанности, ни хорошо осуществлять их. Но мы отвергли этот дуализм. Вселенная едина. Моральная деятельность имеет целью такие существа, которые, конечно, выше индивида, но являются эмпирическими, естественными в той же степени, что и минералы или живые существа: это общества. Общества составляют часть природы; они лишь ее отдельная, специфическая часть, особенно сложная форма; следовательно, науки о физической природе могут подготовить нас к пониманию мира людей и снабдить нас верными понятиями, основательными интеллектуальными привычками, которые смогут быть полезными в управлении нашим поведением.

Лекция восемнадцатая Эстетическая культура. Преподавание истории

Говоря в предыдущей лекции о том, какова роль преподавания естественных наук в моральном воспитании, я отмечал, что оно гораздо важнее, чем преподавание искусства и литературы. Я бы не хотел, чтобы это утверждение, высказанное мимоходом, могло рассматриваться как несерьезное, и считаю необходимым указать на его основания. Кроме того, хотя эстетическая культура занимает совсем немного места в начальной школе, мне трудно полностью обойти ее молчанием. Слишком часто ей приписывали значительное место в формировании моральных характеристик, чтобы я мог просто о ней умолчать. Я должен по крайней мере объяснить, почему я отвожу ей лишь второстепенную и вспомогательную роль в деле морального воспитания.

Безусловно, есть одно свойство, благодаря которому искусство (я объединяю в этом выражении изящные искусства и литературу) может с полным основанием выступать как инструмент морального воспитания. В самом деле, искусство носит главным образом идеалистический характер. Правда, это утверждение на первый взгляд может, кажется, вовлечь нас в бесконечную контроверзу между идеализмом, с одной стороны, и реализмом, или натурализмом, – с другой. Но это совсем не так. Ведь натуралисты также являются идеалистами своего рода. Прежде всего, природа никогда не может копироваться буквально; наряду с прекрасным, в ней есть и уродливое, и посредственное, и, следовательно, необходимо, чтобы воображение художника ее трансформировало. Кроме того, красоту природы, там, где она есть, создают впечатления, эмоции sui generis, которые она в нас пробуждает, и цель искусства как раз и состоит в том, чтобы выразить эти совершенно идеальные состояния, но не теми средствами, которыми располагает природа. Всякое произведение искусства поэтому есть выражение идеала, и единственное различие заключается в том, что для реалистов идеал непосредственно создается зрелищем реального, тогда как для других он в большей мере является результатом внутреннего процесса. Но это различия лишь в степени. Идеал же по определению есть нечто, что не может быть заключено в реальном, это нечто, что выходит за его пределы, превосходит его и, следовательно, превосходит нас самих. Таким образом, как бы мы его ни понимали, он представляется нам как наделенный своего рода превосходством по отношению к нам. Он выходит за пределы тех естественных сил, которыми мы располагаем. Невозможно поэтому дорожить идеалом, каким бы он ни был, не дорожа тем самым чем-то иным, нежели мы сами. Таким образом, любовь к искусству, склонность к наслаждению художественными произведениями не существуют без определенной способности выходить за собственные границы, отрываться от себя, т. е. без определенного бескорыстия. Действительно, когда мы находимся под воздействием сильного эстетического впечатления, мы полностью погружены в произведение, которое его у нас вызывает, мы не можем от него оторваться, мы забываем о себе. Мы теряем из виду то, что нас окружает, наши обычные заботы, наши непосредственные интересы; это то, что образует великую утешительную силу искусства. Искусство нас утешает, потому что оно отвлекает нас от самих себя. Это забвение самого себя у художника доходит даже до настоящих экстатических состояний. Будучи полностью захваченными идеей или чувством, которые они стремятся выразить, поэт, живописец, музыкант поглощены ими, погружаются в них; в конце концов они полностью идентифицируют себя с изображаемым ими персонажем, подобно Флоберу, который, изображая отравление, в конце концов реально почувствовал все его симптомы.