Мор. (Роман о воровской жизни, резне и Воровском законе) - [83]

Церковники сделали из своего вранья науку, ее впоследствии скопировали марксисты, а то их зависть заела: святоши брюхо набивают, обещая райское блаженство на том свете, словно могут знать, что будет после смерти; коммунисты свой плагиат намного улучшили, посулили рай на этом свете. Но тоже не сумели: Бог все-таки в природе, а человек устремился ее обмануть, обобрать… Одним словом, проворовались плагиаторы.

Лживость библейского вранья на своем жизненном примере подтвердили за всю историю папства (заместителей Бога) десятки римских пап и другие церковные корифеи, а уж они-то знали истинную цену загробной жизни. От себя Мор объявил, что если без воли Бога и волос не упадет с головы грешника, то и преступления по воле господа делаются, тогда и он, Мор, сотворив убийство, является дланью божьей, исполнившей волю всевышнего. В результате получается, что священное писание как бы и оправдывает зло, значит… зло есть благо, или Бог очень коварен. Так и тиран, утвердивший смертную казнь, с одной стороны, восстал против Бога («не убий»), с другой же, и он есть длань всевышнего. Ведь как бывает: совершавшие с упоением и цинизмом кровавые, массовые убийства, ставшие перед судом земным, сами избегали казни, потому что «Бог дал жизнь и он один вправе взять ее назад». Причем палачи в таких случаях обычно выполняют приказы вождей, которых сами себе избрали. Следовательно, они убивали и зверствовали, выполняя долг, заключавшийся в повиновении вождю (они же именно потому его выбрали, чтобы дать ему право повелевать). Сказки об Иисусе Христе – это призыв к райской жизни, но… на том свете. А марксизм – тоже хорошая сказка про разумную жизнь, но на этом свете, и потому эта сказка умнее.

Вот эти-то мысли Мора… Нет, они не вызвали у Враля удивления: что вор способен иметь подобные мысли. Хотя противоречивости в них он себе объяснить и не смог. Но они, эти мысли, совокупно с его собственными наблюдениями жизни и стали трудностями, затруднившими ему создавать его литературный обман. Об идеологии марксизма, как и об учении Христа, у него имелось поверхностное представление, но было оно не так уж и негативно. В душе он, несмотря на то, что был в тюрьме, все более и более оправдывал социалистическую идеологию. Во-первых, ему нравились книги про революцию. Революционеры сильно отличались от тех, с кем судьба свела его в лагерях. И грань между справедливостью и злом была в них понятно обозначена. Было нетрудно определить, кому симпатизировать, кого презирать. Возможно, не будь он осужден по уголовной статье, его мировоззрение развилось бы по-другому. Но те люди, среди которых он вращался, в большинстве не нравились ему вовсе. И мусора ему тоже не нравились. Но даже их он пробовал оправдать – мотивы их действий, логику их жизни. Ему довелось слышать о том, что осужденные политические будто бы верили тому, что беззаконие и произвол в лагерях неведомы диктатору, что сидевшие в лагерях коммунисты пытались открыть ему глаза. В то же время они обвиняли тюремщика, что тот их лупит. Разве не смешно: сами получили от тирана по шее, как враги народа, и не перестают ему верить, а тюремщика, который по шее еще не получил, обвиняют в верности этому же тирану…

Все эти и подобные социальные веяния, которые он теоретически не четко представлял, а практически и вовсе не знал, совокупно вызвали в нем сомнение: должен ли он поступать так, как его обучал Мор? Из всего им прочитанного он получил понимание, что во все времена люди всегда искали способы создания идеального общества, когда возможно справедливое деление земных благ. Он понимал, что именно этот вопрос – как разделить земные «дары» природы, чтобы досталось всем, – и есть извечная задача. Помнится, Мор однажды эту проблему выделил из общей задачи своей формулой: проблема одна – «как бы рыбку съесть и… на хрен не сесть», то есть ловчее надуть ближнего. Все воры – правящие по закону государства и живущие по закону воровскому, – обязывают одураченных фраеров класть все ими созданное на общий стол, чтобы с него производить раздачу по заслугам. Фактически на общий стол кладут лишь то, что не утаено. В результате на стол попадает все меньше и меньше. Фраера не хотят создавать, раз со стола все равно нечего брать. Воры начнут изобретать способы убеждать фраеров, чтоб создавали. Помрут одни воры, их место займут другие, облают за нечестность предшествующих, набивая в тоже время брюхо с общего стола. И так до того дня, когда будет необходимость придумать что-то исключительно убедительное, чтобы фраера поверили, смирились, вкалывали. И дойдет до того, когда последним ворам уже и взять нечего и не у кого. Тогда и настанет честная жизнь. Так что, браток, честная жизнь и всеобщая справедливость теоретически возможны.

Враль прикинул, что эти рассуждения старика скорее всего результат его наблюдения дележа воровского общака. Из прочитанных книг он получил представление, что революция не может состояться без людей, искренне в нее веривших, что всегда она делается теми, кому нечего терять, что и в России массы людей находились в социальном неравенстве, – не от хорошей же жизни они, босые, шли умирать за революцию, – но что таких дурачить всем вождям легче, обещая лучшую жизнь на этом свете (в отличие от религии), это тоже верно.