Монументальная пропаганда - [52]

— Не в том, что мертвый, а что рядом я с ним стоял. Метр от него или даже полметра. Вот я здесь стою, а он здесь лежит.

Сараев даже откинулся назад, чтобы изобразить лежащего покойника, но, будучи не совсем трезвым, потерял равновесие и упал бы, да Жихарев вовремя подхватил.

— Так вот, — продолжил Сараев, поставив спину вертикально, — лицо его, как твое, видел. И был он совсем мертвый. Не дышал, не моргал, но подмазанный, и цвет, как у живого, а сам чистый мертвяк.

— Я не спорю, что мертвяк. Только мертвяк не Сталин, а народный артист Геловани. Его поклали заместо.

— Живого? — в ужасе спросил Сараев.

— Зачем живого? — пожал плечами Жихарев. — Скажешь тоже — живого. Звери, что ли — живого в гроб? Усыпили и поклали.

— Ну, ежли усыпили, это ништо. За деньги, небось?

— За большие, — сказал уверенно Жихарев. — Он же народный артист всего СССР. Им знаешь, скоко плотют?

— Скоко? — спросил Сараев.

— Много, — сказал Жихарев и вздохнул.

Сараев, наклонив чайник, добавил самогону себе и товарищу. Молча чокнулись, выпили, крякнули, закусили.

— Ну, хорошо, — сказал Сараев, крепко подумав, — этого поклали в гроб. А Сталин куды ж подевался?

— Ну, я ж тебе говорю! Ушел. Никому ничего не сказал. Одному только Молотову оставил записку.

Ни одному слову Жихарева капитан Сараев не поверил, но спорить дальше не стал, тем более что выпито было все и время было довольно позднее. Однако по дороге домой он вспомнил, что недавно задержал на вокзале одного нищего старика, которого хотел доставить в милицию, но тот откупился, дав четвертной. Что Сараева нисколько не удивило, он давно знал, что нищие в массе своей люди богатые. Теперь, вспомнив про нищего, он вспомнил и то, что в облике нищего было что-то необычайное, что он ему кого-то напоминал, и теперь он подумал, что нищий напоминал ему…

— Однако все это глупость, — сказал Сараев себе самому, — глупость и ничего более, — и в это время как раз услышал из открытого окна громкое пение.

Глава 11

Света в подъезде, как всегда, не было, но наверху где-то что-то мерцало. Это горела свеча, которую держала вышедшая на площадку в халате и тапочках Ида Бауман.

— Ой, наконец-то! Спасибо, что пришли, — сказала она растроганно. — А то ведь это прямо невозможно. У мамы приступ, а они вон что вытворяют. Ну хорошо, до одиннадцати это разрешено. До двенадцати мы терпели. Но в конце концов сколько же можно!

Понимая, что ссылка на врачей, законы и позднее время может оказаться недостаточным аргументом, Ида Самойловна сунула милиционеру трешку, которую он на ощупь принял за пятерку и тут же сунул в карман. После чего решительно постучал в дверь Аглаиной квартиры. Сперва деликатно, костяшкой среднего пальца. Потом кулаком. Потом рукоятью револьвера. Никто не отозвался, и он вошел сам.

Застолье было в самом разгаре. Разогнав руками папиросный дым, участковый разглядел наконец сидевшую к нему в профиль хозяйку в темно-синем жакете и ее гостей Диваныча и Георгия Жукова. За ними в папиросном дыму, упираясь правой рукой в потолок, стоял чугунный генералиссимус.

Диваныч с лицом потным и красным от напряжения был в зеленой форменной рубахе с подтяжками. Полковничий пиджак его висел на спинке стула. Жуков, слегка откинувшись на табуретке и жмурясь, растягивал аккордеон. Аглая дирижировала. Она делала это вдохновенно, чувствуя, что, может быть, никогда не была так счастлива, как сегодня.

Если на празднике с нами встречаются…

И тут как раз появился Сараев. Певцы пропели следующую строчку про «нескольких старых друзей» и, смолкнув, повернулись к Сараеву. А Сараев смотрел на них и на стоявшего за ними чугунного человека. Под чугунным взглядом Сараев как-то сник и не решительно, как собирался вначале, а весьма робко обратился к Аглае:

— Я извиняюсь…

Но Диваныч показал ему пальцем, чтоб помолчал, и вернулся к недопетому куплету:

— …несколько старых друзей…

— …Все, что нам дорого припоминается, — подхватила Аглая… — песня звучит веселей…

— Я извиняюсь, Аглая Степановна, — повторил капитан, — но придется ваше веселье прервать…

Аккордеон последний раз жалобно взвизгнул, Жуков сдавил меха и полез в боковой карман за носовым платком. Диваныч молчал и смотрел на капитана внимательно, а Аглая достала новую папиросу, помяла ее в пальцах, постучала мундштуком по крышке стола и закурила, чувствуя, что сейчас настроение будет испорчено.

— Я извиняюсь, — в третий раз тихо сказал Сараев, — но после двадцати трех часов не положено.

— Не положено? — переспросила Аглая.

— Не положено, — повторил Сараев.

— А если у людей событие? Если у человека, грубо гря, ребенок родился? — спросил Диваныч. — И тогда тоже нельзя?

— У кого ребенок? — спросил милиционер.

— Ну, у меня, — признался Жуков. — Четыре с половиной кило. Вот такой, — показал он, прибавив к предыдущему измерению не меньше вершка. — Орет, как паровоз.

— Как паровоз? — переспросил Диваныч. — И после двадцати трех орет? Арестовать и посадить на пятнадцать суток. Правильно, капитан?

— А он там орать еще больше будет, — сказала Аглая.

Даже она была склонна сегодня к шуткам.

— Ну, в общем я вас предупредил, — сказал участковый со всей суровостью, на какую оказался способен. — А дальше сами смотрите. Будете нарушать… я лично… мне это совсем ни к чему… но придется… извиняюсь… к административной ответственности…