Монументальная пропаганда - [39]

В конверт была вложена фотография голого карапуза с пальцем во рту. Аглая, посмотрев на фотографию, положила ее в ящик письменного стола и написала в ответ, что проклинает Дору Лазуркину и ее слушателей. Она, конечно, имела в виду Хрущева и всех участников съезда КПСС, но, считаясь с вероятной перлюстрацией, ограничилась словом «слушателей». Слушателей, не проявивших принципиальности и единогласно одобривших навязанные сверху решения, включая, как она намекнула, «разрушение того, что не ими было построено». Стараясь упрятать свои главные мысли в подтекст, Аглая выражала возмущение современными вандалами и разрушителями святынь, для которых ничто не дорого: ни родина, ни народ, ни история, ни люди, которые творили эту историю. При этом она выразила уверенность, что гробокопатели просчитаются. Тело великого человека можно зарыть где угодно, но память о нем не закопаешь. Вооруженная историческим оптимизмом, Аглая обещала сыну, что он еще доживет до полного и безоговорочного восстановления справедливости, доживет до того дня, когда, как когда-то предвидел великий вождь, «будет и на нашей улице праздник».

Запечатав письмо, Аглая решила отправить его заказным и для того отправилась на почту.

Это время года было в Долгове, как обычно, муторным и дождливым. Дождь сыпался беспросветно недели полторы или две, отчего вся природа поблекла, посерела, набухла и растеклась жидкой кашей по улицам. Грязь под ногами чавкала мучительно и со вкусом, всасывала в себя Аглаины резиновые сапоги. Чтобы не остаться босой, приходилось выдирать сапоги из грязи после каждого шага, подтягивая голенища руками.

Так, отвоевывая у размокшей почвы каждый свой шаг, передвигалась Аглая вдоль заборов и заборчиков и вдруг увидела трактор ЧТЗ, который, утопая по радиатор в грязи и натужно урча, плыл ей навстречу и волок за собой на тросу крупногабаритный продолговатый предмет, показавшийся Аглае поначалу бревном. Но присмотревшись, она разглядела на одном конце бревна носок сапога, а на другом — нос, ус и козырек фуражки, торчавшие крайне нелепо.

Бежать по такой грязи было совсем невозможно, но, движимая сильным чувством, Аглая сумела обогнать трактор, выскочила на середину улицы и, не обращая внимания на жижу, потекшую в левый сапог через край голенища, картинно раскинула руки и закричала:

— Стой! Стой!

Трактор продолжал урчать и двигаться на Аглаю. К сожалению, рядом с ней не оказалось в тот момент какого-нибудь ваятеля или живописца, способного запечатлеть эту незабываемую картину: тупо прущий напролом трактор ЧТЗ и хрупкая женщина с широко раскинутыми руками, в съехавшем на затылок капюшоне, с выбившимися из-под него волосами (уже с проседью), в глазах которой застыла решимость умереть, но не сойти с места. Нет, не было на месте действия ни скульптора, ни живописца, но был чуть поодаль поэт Серафим Бутылко с авоськой, полной стеклотары. К тому времени он давно оставил планы широко прославиться, но еще не потерял надежды на удачный гешефт. А именно: что удастся ему сдать все шесть бутылок из-под жигулевского пива и приемщица не заметит на одном из горлышек маленькую щербинку. Тогда он к имеющимся у него двум рублям мелочью добавит вырученное, и ему хватит как раз на бутылку «Кубанской», да еще и на пачку «Памира» и на коробку спичек. План скромный, но зато рассчитанный до последней копейки и исполнимый. В мешковатом пальто с заштопанными локтями, цепляясь за штакетник, пробирался поэт к пункту приема стеклопосуды и увидел Аглаю, вылезшую с раскинутыми руками на середину дороги. Однако никакого героического жеста в ее порыве не усмотрел, решил, что баба надумала нанять технику для перевозки дров, о чем надо бы позаботиться и ему. А может, и усмотрел, но, пребывая в творческом кризисе, не превратил свое наблюдение в стихи. Во всяком случае каких бы то ни было упоминаний об этом событии ни в его стихах, ни в дневниковых записях впоследствии не обнаружилось. Тем более что он вообще никаких дневников не вел.

Трактор надвигался на Аглаю, она стояла на месте, сцепив зубы и сжав кулаки. Трактор остановился. Водитель его Слава Сироткин высунулся из кабины и, прикрывая лохматую голову от дождя брезентовой рукавицей, поинтересовался у Аглаи, не из дурдома ли она часом сбежала. Аглая подошла сбоку и, кивая на волочимое трактором, спросила:

— Ты куда это тащишь?

— Чего? — спросил Сироткин.

— Ты понимаешь, кого ты тащишь? — перекричала она шум двигателя.

— А кого? — Сироткин втянулся назад в кабину и достал из-за уха заложенную туда про запас папиросу.

— Ты понимаешь, что это Сталин?

— А то кто же? Ясное дело, он.

— Ну и куда ж ты его тащишь?

— Велели на станцию оттаранить, — сказал Сироткин, закуривая. — А там, должно, отправят на переплавку. Металл стране ужасно нужон для космоса.

— Металл? — возмутилась Аглая. — Это тебе разве металл? Это же памятник товарищу Сталину. Мы его всем народом возводили. Мы его ставили, когда у людей не было хлеба и нечем было кормить детей. Мы себе во всем отказали, чтобы его поставить сюда. А ты его волочишь по грязи, как чушку какую. И не стыдно тебе?