Монстр - [26]

В одном из писем, написанном уже ночью, в постели, нарисована девушка из мультфильма, танцующая в желтом платье. Элизабет пишет о том, каково это — напиваться да еще оставлять нескольких партнеров по вечеринке ночевать у себя: «Привет, Эрнст. Сейчас уже примерно половина одиннадцатого, и я лежу в постели. Конечно, в субботу я отправилась с дружками. Представляешь, как я наклюкалась? Сначала мы зашли в пару клубов. В пять утра мы все пошли ко мне глотнуть кофейку, потому что было страшно весело, и все завалились спать прямо у меня. Такой кавардак! Потом пришлось мне полдня отмывать квартиру». Пристрастие молодой Элизабет к шумной выпивке было, по словам ее отца, одной из основных причин, почему он выработал план запереть ее.

Элизабет пишет и про свою новую работу, и о том, с каким упоением она плавает и играет в теннис по выходным. Ей нравится «слушать музыку и дремать». Новых приятелей по ночным похождениям она называет своей «командой». Одно из писем Элизабет заканчивает пожеланием: «Береги себя и будь хорошим мальчиком. Не пей слишком много». И еще: «Надеюсь, ты сдержишь свое обещание и навестишь меня, как только получишь права».

Ее последние слова, обращенные к другу перед двадцатичетырехлетним заточением, таковы: «Приветик, скоро увидимся. Отвечай поскорее и не пей без повода! Подумай обо мне!»

«Подумай обо мне!» Люди могут думать о чем угодно, однако, что касается Фритцля, его мысли были полностью сосредоточены на том, чтобы как можно скорее получить свою награду под землей. Элизабет вернулась домой на лето и строила планы независимой жизни. Увы, отец прошелся по ее планам как паровой каток. Имея связи повсюду, примерно за месяц Фритцль обзавелся литровой бутылкой эфира; он лишен запаха, чрезвычайно эффективен, когда надо быстро вывести кого-то из строя. В некоторых развивающихся странах эфир до сих пор используется как обезболивающее. Фритцль хранил его в коричневой стеклянной банке в одном из отсеков своих мастерских.

Что именно произошло 28 августа, остается неясным. Показания хорошо информированных полицейских указывают на то, что Фритцль попросил Элизабет пойти с ним в подвал, чтобы «помочь закрепить что-то». Это было пугающее предложение. Отец надругался над ней много лет и вот теперь просил спуститься в свои владения, столь строго скрываемые от чужих глаз.

Элизабет сбежала по одиннадцати ступенькам, ведущим в бункер, и в первый — и в последний раз — вдохнула воздух свободы. В то утро она в последний раз наложила макияж перед зеркалом в своей спальне, в последний раз почистила зубы в семейной ванной, в последний раз подумала о планах на будущее. Ее жизнь дошла до той грани, после которой девушку вычеркнули из истории.

Фритцль провел дочь сквозь дверь незаконно построенной камеры — но как могла она отличить тайное и незаконное от дозволенного и разрешенного властями? Он провел ее через лабиринт дверей, каждая из которых, захлопываясь, словно опечатывала ее судьбу, и вот они дошли до последней.

О чем думала Элизабет, пока Фритцль подгонял дверь к раме? В какой-то момент дверь встала на место, Элизабет встряхнулась, чтобы идти, но рука отца, сжимавшая полотенце, пропитанное чем-то вроде алкоголя, с силой прижалась к ее лицу. Она боролась, затем ощутила слабость… затем — ничего.

До свидания, Сисси.

5 Образ жизни

Единственными спутниками детей в их затерянном мире были ужас и скука. Впоследствии, по крайней мере у Элизабет, появилось развлечение; она должна была быть сильной, чтобы отстаивать их. Она собрала все свои запасы мужества, чтобы выжить в ситуации, в которой не выдерживали и не такие сильные, как она. Но венцом всего стали первые пять лет ее заточения в пропахшем злом, затхлом безмолвном мире, где она жила лишенная общения, книг, поддержки. Она не могла слышать даже тяжелых шагов своего мучителя, потому что он расхаживал одиннадцатью ступенями выше, этими проклятыми одиннадцатью ступенями, отделявшими ее от внешнего мира, — настолько толсты были стены и бетонная дверь. Граница между днем и ночью стерлась, вернее, слилась в мглистую дымку бесконечно медленных часов. Мучительный груз впустую протекающей жизни разъедал ее душу, как болезнетворная опухоль.

Она не вела дневника, ей не к кому было обратиться, никто не услышал бы ее криков — кроме Бога. Она постоянно молилась, чтобы Он спас ее, и молитвы ее обретали ту глубину, о которой она не могла и помыслить в те дни, когда с матерью, братьями и сестрами ходила к воскресной мессе. Один только Йозеф сторонился церкви, и все же теперь только он один будет слышать молитвы дочери все двадцать четыре долгих года — и не внимать им.

В первые дни она билась о стены и царапала потолок. Воя от боли и тоски, взывала о помощи, которая никогда не придет. Она сломала себе ногти и разодрала кожу. Ее выворачивало наизнанку от собственных воплей; она плакала, пока слезы ее не иссякли. Она и не подозревала, что человек способен плакать столько, сколько плакала она.

Элизабет не могла знать, что вход в лабиринт охраняют восемь отдельных дверей; последняя весила полтонны. Бомба могла взорваться в камере, и никто в доме ничего бы не услышал, настолько скрупулезен был отец в своих планах и расчетах.