Моногамия - [182]

— Мне кажется, ты слишком усердно налегаешь на коктейли, — мягко сообщает он мне.

— Неужели? Думаю, ты просто слишком старательно считаешь их!

Он не реагирует на колкость, аккуратно забирает бокал и ведёт меня домой, на яхту. С нами Эстела, она всё же приехала, не справляемся мы с детьми. Яхта не самое безопасное место для них, и так как я в прострации, нам нужна помощь. Присутствие Эстелы даёт нам возможность выйти в свет или побыть наедине. Не знаю, что из этого лучше, или что хуже. В трезвом виде мои, уже чернее чёрного, мысли не покидают меня.

Несмотря на совершенно справедливое желание не портить жизнь себе и Алексу, одна простая истина не даёт мне покоя, не позволяет расслабиться, я сжимаюсь снова, словно пружина: как мне доверять ему? Если он способен на такие изысканные в своей безжалостности наказания для меня, что ждёт меня в будущем? Я даже не птица в золотой клетке, это гораздо хуже — я жертва в комнате для пыток, где стены из золота, а инструменты истязаний усыпаны дорогими камнями…

Дальше — Ницца, всё те же пейзажи: марины, яхты, отели, рестораны, элитные бутики, прогулки по набережной с ним наедине, а на душе всё также мерзко.

Алекс всё видит, от него не ускользает ничего и он… молчит. Весь ужас в том, что он видит меня насквозь, и, кажется, он знает причину моего душевного упадка. Это немыслимо, попасть в такие сказочные по своей красоте места, любоваться ими рука об руку с самым желанным человеком на свете, купаться в роскоши, одна лишь мысль о том, что тебе всё, абсолютно всё доступно, роскошна сама по себе, и пребывать в таком мраке…

Он сжимает ладонями моё лицо, его лоб упирается в мой, глаза закрыты, лицо искажено болью, он стонет:

— Прости меня, прости, я ненавижу себя сам за то, что сделал с тобой. Я не знал, клянусь, я не знал, насколько всё плохо, я понял слишком поздно… Умоляю, прости меня…

Я не слышу его, кажется, я покрылась льдом. Нет, я не хочу этого, я хочу, чтобы всё было хорошо, я хочу любить его, я хочу, чтобы он любил меня, но… я в западне и не знаю, как выбраться! Господи, Алекс, ты всегда находишь выход, ты такой сильный, такой умный, помоги же мне! И он пытается, он понял, что подарки — словно плевки в пожар, он лихорадочно ищет дорогу к моему сердцу, какую-нибудь спрятанную, дикую тропу, но пока безуспешно… Он не отходит от меня ни на шаг, не выпускает мою руку из своей, он показал мне самое необыкновенное, самое красивое и захватывающее, что знал сам в Европе. Такой красоты как здесь, на этом средиземноморском побережье нет больше нигде, но меня она не трогает, не поражает, не удивляет, мне кажется я… мёртвая внутри. О, ужас! Я умерла. Умерла, тогда, когда он сознался во всём. Господи, лучше б он молчал, зачем мне это чёртово знание, зачем мне его окаянная честность, к чёрту всё!

Венский вальс — Фридрих Шопен — Music by Yann Tirsen — 3 раза

Алекс ломал меня так упорно и так долго, пока не сломал совсем. Если бы вовремя не понял, что сделал, сломал бы навечно. Но спохватился вовремя, успел остановить.

Взгляд его затравлен, подавлен, убит. Он не знает, что делать, как исправить то, что потеряно безвозвратно. Храм, великий Собор, построенный им же в моей душей медленно, но уверенно рушится. А ведь строился он не за один день, не было моё чувство к нему любовью с первого взгляда. Не было оно любовью ни со второго, ни с третьего: он убеждал меня долго и медленно своими поступками, своим ухаживанием, своей нежностью, что мне стоит рискнуть и полюбить его. И я любила, как могла, как умела. Любила, но в любой момент могла легко отпустить и забыть. Но тогда, когда стала его женой — пропала совсем, ведь ни одному сердцу не устоять перед соблазном быть горячо и нежно любимым, щедро избалованным и нежностью, и вниманием, и заботой. Моя жизнь была невероятной, пока мы были в браке. Не сразу, но постепенно Алекс пришёл в себя после своей болезни и душевных ран, он вернулся и стал дарить мне то, что обязан был, к чему был предназначен, как считал он сам — свою бесконечную, горячую, страстную любовь. Родив ему ребёнка, я взошла в его глазах на пьедестал, и на самом деле, его отношение ко мне было таким, что я чувствовала себя Богиней. Я не слышала от него ни одного недоброго слова, ни одного упрёка, не видела ни одного обидного жеста или поступка, он носил меня на руках в прямом и переносном смысле. Я жила не в раю, а в куда лучшем месте — в своей собственной мечте.

А потом он забрал всё это одним рывком, забрал по ошибке, толкнув меня на необдуманное, продиктованное отчаянием, обидой, задетым самолюбием. Затем начался ад. Алекс не отпускал меня, нарочно держал рядом, заставляя наблюдать за тем, как дарит всё то, что успел показать мне, другой женщине, убеждая своими действиями и поступками, что я ничто для него, просто след от былого чувства. Он играл так талантливо в своей мстительной пьесе, что я не заметила фальши, не заподозрила, что всё это чёртов блеф, и сам он мучается без меня ровно также, как и я без него.

Алекс, человек с действительно самым большим сердцем из всех людей, кого я когда-либо знала, дошёл в своей жестокости по отношению ко мне до предела… А ведь я любила его всем сердцем, всей душой, я готова была сделать всё для него, горы свернуть, чтобы сохранить его жизнь, унизиться, чтобы не лишиться его близости, растоптать свою гордость, чтобы иметь возможность любить его. Я, для которой гордость — самая главная ценность, жизненный стержень, забыла о ней, измученная болью и тоской да такой степени, что важное стало не важным, а жизнь — самый ценный дар, бессмысленной. Он уничтожил меня.