Монгол - [110]

Поэтому ему стало неловко от того, что он так таращился на старца. Он перевел взгляд, который упал на пустую стену, где висел великолепный золотой крест с камнями, который он уже видел в шатре Тогрул-хана. Конечно, в комнате уже не было мусульманских символов веры.

Темуджин заметил:

— Среди моих людей много христиан.

И тут заговорил епископ, его голос был тихим и нежным, как музыка:

— Сын мой, ты не мешаешь им исповедовать свою веру?

Темуджин слегка нахмурился:

— Зачем я стану это делать? Я требую, чтобы каждый человек прежде всего служил мне. Раньше, чем остальным людям и другим богам.

Лицо епископа стало грустным, но его глаза оставались серьезными и спокойными, и он смотрел прямо в лицо Темуджину.

— Прежде всего, люди должны служить Богу, искренне и верно. И только после этого они могут выполнять задания других людей.

Темуджину показались эти слова не очень ясными, он задумался, а епископ продолжил:

— Среди твоих людей есть христианский священник?

— Нет, наверно, нет. Мои христиане не очень верующие люди. Они присутствуют при жертвоприношениях, хотя мне известно, что их вера осуждает жертвоприношения. Если это так, то мне кажется, что они хитро скрывают свое неприятие жертвоприношений. — Он рассмеялся. Талиф с дамой присоединились к нему. Тогрул-хан сделал вид, что ему это неприятно, и поджал строго губы. Азара не сводила взгляд с Темуджина и ничего не слышала. Она упивалась его голосом.

Темуджин внезапно вспомнил, что этот епископ представлял правителей великой империи. Он перестал смеяться, и ему стало неудобно. Его поразило, что такой великий человек оказался в таком обществе, он даже начал сомневаться в том, что старик был настоящим священником, и внимательно посмотрел на него. Епископ не улыбался, а, казалось, о чем-то задумался.

Темуджину больше не хотелось разгадывать загадок, и он уставился на Азару. Они смотрели один на другого так, словно находились на огромном расстоянии, но в то же самое время были так близко, что могли слышать биение сердец друг друга. В комнате и во всем мире больше никого не существовало. Глаза у Азары были распахнуты, и казалось, что она молча с мольбой обращалась к Темуджину за помощью.

Руки у девушки трепетали, будто она желала заключить Темуджина в объятия, а губы дрожали в безмолвном крике. Перед Темуджином предстала страдающая женщина, полная отчаяния, звавшая своего возлюбленного и верившая, что он ее не бросит и не предаст.

Лицо Темуджина стало мрачным, ноздри раздувались. По телу пробежал призыв, и его ум откликнулся на него. Он прямо взглянул Азаре в глаза, давая ей обещание и уверяя, что его любовь станет для девушки мечом и щитом и что их сердца никто и ничто не сможет разлучить. У Темуджина заблестели глаза, и Азара уловила изменение в его отношении, она успокоилась.

Жена Талифа заметила обмен молчаливыми посланиями между красавицей сестрой ее мужа и диким варваром пустынь. Сначала в ее глазах загорелся злобный огонь ревности, но она его притушила. Женщина зло улыбнулась и из-под черных ресниц взглянула на Тогрул-хана, а потом на мужа. Она широко улыбалась, как маленькое хищное животное, ее душили смех и злоба.

Тем временем слуги начали подавать праздничные яства: молодого ягненка в пряном соусе; нежные тушки птиц, плавающие в жирных сливках; хлеб, белизной могущий спорить с молоком. Слуги подносили блюда с фигами и финиками, золотой мед, печености с миндалем и пряностями, чаши с фруктами и кувшины пряного вина и горьких крепких турецких настоек. Темуджин привык есть жесткую вареную баранину или конину, вареное или пожаренное просо и еще кислый кумыс, поэтому приналег на пищу. Он пытался себя успокоить, думая о том, что наездники степей и пустынь никогда не смогли бы выжить при такой вкусной и нежной пище, подходящей только для женщин, поэтов и евнухов. В нем говорил здравый смысл и обычная зависть нищего к богатым изнеженным людям.

Как всегда, Темуджин много пил. Ему казалось, что холодное вино сможет притушить его дикое возбуждение, восторг и страсть, угрожавшую покинуть его плоть и зажечь вокруг всех и вся. Он ощущал дикое биение сердца, а пульс, казалось, пел у него в висках и в венах на шее. Но вино не остудило его чувств. Оно их только сильнее подогрело. Вокруг все плавало в неясном свете, и над головой прекрасной Азары начал высвечиваться золотистый нимб, а ее черные глаза светились нежной страстью. Темуджин ощущал прежнюю опьяняющую уверенность, что Вселенная находится у него в руках, и он сам стал выше любой далекой звезды, и все тайны небес и земли ему известны. Он — непобедим, всемогущ, и его одеждами служат сила и ужас.

Видимо, что-то в нем изменилось, и его мысли отражались в его ярком и немного безумном взгляде. Талиф ненавидел его, но продолжал хитро улыбаться; он желал унизить Темуджина и представить его перед своим отцом, Азарой и женой как хвастливого и невежественного варвара, которого должно раздавить изящным каблуком, подобно ядовитой гадине. Злобная улыбка не покидала его лица, но Талиф пришел в ужас, будто он безуспешно пытается пробраться сквозь чащу страшных сновидений. Молодой монгол, сидящий на диване в выданной ему из милости одежде, был великолепен, и он устрашал присутствующих, это было видно даже завидующему ему смертельному врагу.