Монета Энди Уорхола - [26]

Когда я вместе с соседями явился с круглого рынка, закупив провизию согласно тщательно составленному заранее списку (картошка, помидоры, лимоны, лук, оливковое масло), я нашел Елену в той же позиции, в какой оставил. Она лежала в постели, погребенная под слоем одеял. Пейзаж комнаты претерпел лишь одно изменение. Поверх одеял были навалены все наши носильные вещи, даже нижнее белье. Опорожненные, неловко были брошены на пол чемоданы.

— Ты спишь?

— Да, — прошептала она. — И не хочу просыпаться. Хочу умереть. — Она всхлипнула.

Я вздохнул. Я понимал, что ей много тяжелее, чем мне. Она привыкла к исключительно хорошей жизни. Дочь полковника, потом — жена богатого московского художника. А тут такой холод, нет денег и кончился керосин. Керосинный обогрев она видела только в старых фильмах из жизни бедняков до Октябрьской революции.

— Может быть, я открою ставни?

— Нет. — Она опять всхлипнула.

— Ты плачешь?

— А что мне еще остается делать…

— Встань, на улице солнце, небо как на картинах венецианской школы. На рынке было невероятно красиво… Розовые кальмары… синие рыбины.

— Ненавижу их небо, и их холодные камни, и их рыбин… Я заледенела. Как мальчик Кай из сказки Андерсена, попавший во дворец Снежной Королевы. Только королеву зовут синьора Франческа и она уродина!

— Ну полежи еще. Я пойду варить картошку.

Я вышел. В темном коридоре далеко впереди светился узкий параллелепипед — вход в кухню. Оттуда слышались голоса. Я пошел к светлой щели. Из двери в единственный на всю квартиру туалет-душ вышел тощий черный абиссинец.

— Бон джорно! — промычал он.

Обычно он, как и другой его черный собрат, вместе они занимали одну из комнат, в этот час утра уже трудился где-то на овощной консервной фабрике на окраине Рима. Присутствие абиссинца в квартире в неурочное время можно было объяснить лишь тем, что его выгнали с работы.

В кухне я нашел Изю Краснова, его жену и их белобрысого мальчика. Плюс девушка Ира сидела над тетрадью с итальянскими фразами. Кухня была самым теплым помещением в квартире, потому мы все охотно скоплялись в кухне. Девушка Ира принадлежала к еще одной семье, обитавшей в квартире эксплуататорши синьоры Франчески. Всего в квартире нас жило тринадцать. У Иры были толстые косы, толстые ноги и толстые очки.

— Банный день сегодня или завтра, синьор Краснов?

— Послезавтра, Эдь. По четвергам. Что, не терпится помыться?

— Я лично нахожу, что грязному теплее. Елена замерзла, отказывается вставать. Я думал, может быть, сегодня банный день, согрелась бы.

— А вы что, керосинкой не пользуетесь?

— Пользовались. Наступил капут горячему. Бензобаки пусты. И карманы пусты. Конфорки все заняты, конечно?..

— Одна будет сейчас свободна, — сказала жена Изи. — Алешкина каша почти готова.

У Красновых были деньги, им было легче. Немного денег, но были. Изя был эмигрантом, но он эмигрировал не из Советского Союза, как мы с Еленой или семья девочки Иры. Изя свалил из Израиля, потому как белая русская жена и желтоволосый ребенок раздражали израильтян. Во всяком случае, так объяснял свое присутствие в Риме Изя. Красновы хотели устроиться в Германии или Австрии, в самом крайнем случае согласны были остаться в Италии, но с израильским паспортом это была нелегкая задача.

Я сел за стол напротив девочки Иры и стал чистить картошку.

— Никогда и в самом кошмарном сне не мог вообразить, что буду загибаться от холода в Риме. Бля, как же римляне выдерживают? Привыкли?

— Шутишь? — сказал Изя. — Нормальные люди имеют нормальные теплые квартиры. За 200–250 миль в месяц можно иметь квартиру из трех комнат.

— Почему же сука Франческа дерет с нас с каждой семьи по 60 миль за холодный грязный склеп. Горячая вода включается раз в неделю! Кстати говоря, в прошлый банный день нам с Еленой не хватило воды.

— Потому что мы бесправны, вот почему. Так же как и негры. — Изя боднул головой в темноту коридора в сторону комнаты абиссинцев. — Хозяева квартир боятся сдавать свою площадь людям без документов. Потому мафиози и наживаются.

— Тебе легче. У тебя израильский паспорт…

— Кто-то сделал так, Эдь, что на израильский паспорт в Европе смотрят с б'ольшим недоверием, чем на выездную советскую визу.

— Найти бы хоть какую-нибудь работу. Чуть повысить жизненный уровень. На швейную фабрику бы устроиться, у тебя нет знакомых? Я ведь шил, я тебе говорил, Изя?

— У них у самих безработица. И с чем ты пойдешь устраиваться на работу? С недействительной выездной сов. визой? И кто тебя возьмет даже по-черному с твоим запасом итальянских слов? Ты уже выучил десяток?

Я заткнулся. Он ударил меня по самому слабому месту. Я не знал ни одного иностранного языка. На круглом рынке я объяснялся жестами. И в этом был виноват только я сам. Изя родился в Израиле. Ребенком уехал с отцом в Одессу, эмигрировал позднее уже совершеннолетним с матерью в Израиль, провоевал две войны в парашютистах. Изя знал несколько языков.

— А что, совсем нет денег, Эдь? Могу тебе занять миль десять-двадцать…

— А чем я тебе отдавать буду? Я тебе уже десять миль должен.

— Да, пацан… — Изя погладил крепкий, рано облысевший череп. — Хуевые твои дела… То-то ты на рынке одни овощи покупал. Толстовский фонд платит вам в три раза меньше, чем «Хаас» евреям, я так понимаю?