Монастырские утехи - [3]
зимой из-под снега замерзающих глухарей и принести их домой, спасая таким образом от
хищников. Его моральный долг — лечить покалеченных, осиротевших детенышей оленей или
ланей. Для него естественно также приветить человека, дать ему совет, помочь оправиться от
какого-либо житейского потрясения. Человечность Бужора делает его таинственным для одних
и объектом низких сплетен, колдовской фигурой для других. Но чудо Бужора ничего
«чудесного» в себе не таит, оно в том, что он гуманист.
Мы ощущаем, что моральная правота на стороне простого рыбака Амина, который, узнав, что
приехавший из города инженер-рыбовод хочет оглушить динамитом попавшую в садок
огромную белугу, решает выпустить из садка и белугу и вообще всю рыбу («Рыбак Амин»).
Войкулеску выступает в своих рассказах и как сатирик, обрушиваясь на официальную религию
и её ревностных служителей — монахов. К монашеству он беспощаден, он совершенно
непримирим к ханжеству, а именно воплощением ханжества и выглядят в его рассказах святые
отцы. Рассказы «Монастырские утехи» и «Искушение отца Евтихия» показывают две
крайности земной «святости», вернее, святошества, два конца одной палки, которая всех бьёт, а
самой не больно. Без особой утрировки, без нарочитого сарказма рисует Войкулеску
монастырские утехи — чревоугодие и пьянство. В духе лучших фламандских натюрмортов
дается описание их трапезы. Горы всяческих яств, которые поглощают монахи, уже сами по
себе свидетельствуют о ханжестве святых отцов. Монахи не боятся переступить монастырский
устав, когда хотят удовлетворить свою страсть к обжорству и вину, но их далеко не святые
души пугает необходимость сесть за стол в количестве тринадцати человек. Чертова дюжина!
И не верящие в то, что их ряса — достаточная защита от дьявола, они сажают вместе с собой за
стол кобылу. Кобыла за монашеским пиршеством, кобыла на колокольне, куда её прячут от
предполагаемых конокрадов,— всё это едкая ирония над служителями бога. Столь же
сатирически звучит и рассказ о монахе Евтихии, который борется с соблазнами
воображаемыми и действительными. Он держит в своей келье бутылки с вином и копчёные
окорока, но не прикасается к ним. Он хочет видеть перед собой реальное воплощение беса и
победить его. Он испытывает себя, преодолевая искушение реальной женщины, корчмарки
Валенцы. Кажется, что Евтихий доказал свою святость. Но все «подвиги» Евтихия идут
прахом, когда он пытается обратить в лоно церкви двух разбойников. Пока их держат
взаперти, морят голодом, они вроде бы склонны принять постриг. Но как только им дают свободу,
один из них убегает, а другой грабит и убивает игумена. Никакое слово божие, никакая религия не в
силах повлиять на человека, преобразить его. Да и о самом Евтихии автор намекает, что он
вроде бы не в своем уме.
Рассказы о монахах тоже не выходят из общей фольклорной направленности повествования
Войкулеску. Только в них автор следует традиции бытовой сказки, которая также сочно и зло
повествует о монахах и помещиках, обо всех тех, кто всемером с ложкой упорно следовал за
крестьянской сохой.
Используя ещё одну разновидность фольклора — анекдот, Войкулеску в рассказе
«Доказательство» высмеивает богатея помещика, который, чтобы доказать верность своей жены,
выставляет себя с дочерьми на всеобщее обозрение в витрине кафе, с тем чтобы обыватель
убедился, что и у отца семейства и у его детей по шесть пальцев на правой ноге.
Василе Войкулеску, не отступая от правды жизни, возродил в своем творчестве румынский
фольклор, который испокон веков служил тому, чтобы возвеличить добро и заклеймить зло,
показать подлинную красоту человеческой души и осмеять пороки. И в этом Войкулеску был и
остается подлинно народным писателем.
Ю. Кожевников
МОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ
— Ну, на сей раз история будет невыдуманная,— начал он, и взгляд его голубых глаз обжёг
незадачливого рассказчика.
Вот уже десятки лет отец Илие, настоятель городского собора, прогуливал свою красную
камилавку и вишневый пояс протопопа по уезду, объезжая церкви, скиты и монастыри.
Прирождённой своей услужливостью он снискал благорасположение обеих конкурирующих
политических партий, так что, когда одна из них теряла власть, другая неизменно оставляла его
как старого, доброго служаку.
Когда он был возведён в протоиерейский сан, волосы его были точно вороново крыло, а борода
иссиня-чёрная. Теперь на щеках его болтались белые клочья, мягкие, словно пена, и дорожный
ветер ласкал их, припудривая пылью.
Поскольку платили ему кое-как, а суточные были — сущий пустяк, протоиерей воплотил в
жизнь мысль того скептика-законодателя, который, пораскинув мозгами над нашим порядком
вещей, определил ему за труды это скудное обеспечение. Ибо законодатель этот знал, что, как
бы велика ни была оплата чиновника, путевые расходы и содержание всё равно падут на
ревизуемых. И вот протопоп нежданно-негаданно рано поутру оказывался в пригородном селе.
Здесь отпускал он телегу, на которой приехал, и шёл, подобно апостолам, пешком.
Ежели то было воскресенье или какой-то большой праздник, приходский священник и
оглянуться не успеет, а протопоп уже в церкви, где с пристрастием наблюдает, как идёт
