Монахини и солдаты - [174]
Куда мне податься, спрашивал он себя, куда же наконец уехать? В Америку я не хочу, в Польшу тоже, я не смогу там жить, это невозможно. Затем он решил уехать в Белфаст. В конце концов, Ирландия немного похожа на Польшу — несчастная, бестолковая, запутавшаяся страна, преданная историей и не оправившаяся от последствий. Переведусь в правительственное ведомство в Белфасте. А когда буду там, возможно, какая-нибудь милосердная бомба террориста убьет меня. Я умру, но не нарушу обещания, данного Анне.
Тим стоял перед сидящей Гертрудой и держал ее руки в своих. Они готовились к вечеринке. Его милая жена была в новом платье, которое они выбирали вместе: очаровательном легком шерстяном, с рисунком из кремовых и коричневых листьев, в мелкую складку. Он наклонился и поцеловал ее руки раз и другой, потом отпустил ее и отступил назад. Да, она принадлежала ему, телом и душой.
— Все, что ни пожелаешь, ангел, дорогая, любовь моя.
— Да, но… Ты понимаешь? Ты не против?
— Я понимаю. Я не против.
— Я буду совершенно счастлива.
— Разве ты и без того не совершенно счастлива, черт побери?
— Конечно счастлива. Не перетолковывай мои слова. Это больше обязанность, невыплаченный долг, упущение.
— Упущение?
— Ну, не совсем. Просто он не идет у меня из головы. Я всегда заботилась о людях, Гай и я всегда это делали.
— Я не столь забочусь о людях, как Гай, — сказал Тим. — Моя работа не позволяет заботиться даже о себе.
Он чувствовал себя очень счастливым, и это отвлекало от разговора.
— Мы будем заботиться о людях. Я бы хотела этого.
— Хорошо, при условии, что не придется вечно приглашать их к обеду. А нельзя ли делать это по почте?
Гертруда рассмеялась.
— Ах, дорогой! Ну же, иди ко мне и присядь рядом. Я хочу обнять тебя. Ты мой Тим.
— Да, да. — Он сел, придвинув кресло вплотную к ее. — Боже мой, как же я люблю тебя!
— Мы не должны быть эгоистами, Тим.
— Почему не должны? Я хочу быть счастливым и себялюбивым. Слишком долго я был несчастным и себялюбивым.
— Нет, ты знаешь, что я имею в виду. К тому же он нравится и тебе… очень нравится, как ты когда-то сказал.
— Это так, — ответил Тим, стараясь сосредоточиться на разговоре. — Нравится. И я не хочу, чтобы он был несчастен.
— Он бедный изгнанник. И как всем бедным изгнанникам, ему достаточно малого.
— И это малое дашь ему ты?
— Для него это будет значить много. Я просто имею в виду… ну, ты знаешь, что я имею в виду.
— О, я беспокоюсь не о нас, — сказал Тим, — мы — космос, я беспокоюсь о нем. Как он это воспримет, не будет ли ему неприятно?
— Нет. Потому что он поймет. Все будет как прежде, только немного лучше.
Тим припомнил сцену во Франции, символический образ, который, думал он тогда, убьет его, так сильна была его боль, — Гертруда, держащая руку Графа. Сейчас видение было безболезненным.
— Но разве он и без того не знает, что его, так сказать, не выбросили на свалку, как никому не нужный хлам?
— Нет, он как раз считает, что его выкинули на свалку. И, Тим, очень мало что способно радикально изменить его настроение.
— Так велико твое влияние.
— Настолько велико мое влияние.
— Тогда желаю успеха, королева и императрица. Если думаешь, что он не будет еще несчастнее, изредка видя тебя, как…
— Уверена.
— Тогда я оставляю вас. Я составил список того, что нужно купить. Неужели они, по-твоему, съедят все эти печенья и пироги и прочее?
— Еще бы. Они просто ненасытные.
— Небось придут с целлофановыми пакетами и обчистят холодильник, черти.
— Тим, я хочу, чтобы ты писал картины.
— Ты имеешь в виду — сейчас? Я же иду по магазинам.
— Нет, не сейчас, я имею в виду, позже. Всегда.
— Хорошо. Я буду писать всегда.
Граф вошел в гостиную. Пальто и нелепую мохнатую кепку оставил в передней. Гертруда была одна. Она позвонила ему, сказать, что они с Тимом созывают гостей, и, пожалуйста, не мог бы он прийти немного пораньше, до появления остальных? Что-то в ее голосе заставило его прийти.
— А, Граф… присаживайтесь… Что вам налить? Как всегда, белого вина?
Граф щелкнул каблуками и поклонился. Принял бокал из рук Гертруды. Подождал, пока она сядет, опустился в кресло подальше и выжидательно взглянул на нее.
— Граф… вы позволите звать вас Питером?
— Да, конечно.
— Не сердитесь на меня.
— Я не сержусь, Гертруда.
— Нет, сердитесь. Не надо, нам не стоит враждовать.
— Мы и не враждуем, насколько я знаю.
— Вы собираетесь уезжать, уверена, что собираетесь, отправляетесь в Африку охотиться на львов.
— У меня нет в планах отправляться в Африку, — ответил Граф.
— Простите, я выразилась фигурально.
— Фигурально?
— Я имею в виду, что вы хотите уехать, чтобы забыть все. Так куда вы собрались?
— В Ирландию, — сказал Граф.
— В Ирландию? Питер, что за вздор? В любом случае я попросила вас прийти, потому что должна сказать: вам не следует никуда уезжать.
— Я вас не понимаю, Гертруда, — проговорил Граф холодно и отчужденно.
Предположение Гертруды, что он сердится, было недалеко от истины. Он злился на Гертруду за то, что та вынудила его прийти, и на себя, что пришел.
— Послушайте, Питер, дорогой, давайте говорить прямо. Тогда, во Франции, когда вы протянули руку через стол и взяли мою… вы…
