Монахини и солдаты - [13]

Конечно, они всегда были очень откровенны и прожили совместную жизнь душа в душу. Они исповедовались друг перед другом и простили друг друга. Говорили о былых увлечениях и теперешних мыслях, о слабостях, ошибках, грехах — всегда тактично, всегда с шуткой, без тайного злорадства. Сознательно берегли определенную скромность и чистоту отношений, понимая, что им повезло найти друг друга, и решив наслаждаться спокойным счастьем.

Судьба с детства благоволила обоим. Гай был единственным ребенком состоятельных, умных родителей, которые души в нем не чаяли. Гертруда, тоже единственный ребенок, горячо любимая отцом, была позднее дитя учителей, отдававших много сил школе и общественной деятельности. Отец не только внушил Гертруде, что она одна такая на свете, принцесса, но еще привил любовь к книгам, привычку к упорному труду и умение наслаждаться творениями ума, не становясь при этом «интеллектуалкой». Родители умерли до ее замужества, но успели порадоваться, видя, как их прекрасная дочь стала очень многообещающей учительницей. Матери Гая не довелось увидеть Гертруду, но его отец прожил достаточно долго, чтобы благословить женитьбу сына. Он одобрил его выбор, хотя предпочел бы еврейскую девушку, тайно вернувшись душой к вере предков. (Он, конечно, не признался в столь скандальной слабости Гаю, который презирал всякую религию.) Он очень горевал о потерянном внуке. Об их дальнейших намерениях относительно потомства не спрашивал и вскоре после этого умер. Для Гая его смерть была ужасным ударом.

Гертруда и Гай считали, что, само собой разумеется, они всегда будут полезны обществу, трудясь на его благо. Они были разносторонне одарены, еще молоды и постоянно думали, что в будущем смогут заниматься «всякими вещами» — писать книги, овладевать искусствами, достигать высот мысли. Они изредка путешествовали, но не уезжали слишком надолго, потому что Гаю хотелось использовать каникулы для занятий. Шли годы, а он еще не решил, стать ли ученым или предпочесть служебную карьеру. Во всяком случае, он положил себе стать и ученым тоже и сел работать над книгой по юстиции, судебному наказанию и уголовному праву. Гертруда изучала в Кембридже историю. Гай — в Оксфорде классические языки и философию, испытывая к последней давний и не затухающий интерес. Перестав учительствовать, Гертруда намеревалась написать роман, но Гай быстро отговорил ее, и, конечно, она согласилась с его доводами. Нужно ли миру очередное посредственное сочинение? Некоторое время она помогала Гаю в научных изысканиях. Выучила немецкий. Подумывала заняться политикой (они оба придерживались левых взглядов). Совсем недавно начала преподавать английский иммигрантам из Азии. Не о чем было беспокоиться или тревожиться. Годы шли, но казалось, впереди еще много времени.

И тут оно просто обезумело. У нее на глазах болезнь как будто провела Гая через все стадии жизни, от молодости к старости. Постепенно будущее исчезло из их разговоров. На определенной стадии Гертруда перестала успокаивать его обещанием: «Весной почувствуешь себя лучше». Никогда не говорила: «Болезнь неизлечима». То же и врач. Когда она спросила его, не рассказал ли он Гаю, врач ответил: «Он знает». Когда он начал это понимать? Ведь курс лечения давал некоторую надежду. Теперь они редко смотрели в глаза друг другу. И что самое ужасное для нее, маленькие знаки нежности вовсе ушли из их жизни. Теперь она не осмеливалась взять его за руку. А когда массировала его невероятно худые, сведенные судорогой ноги, то делала это как медсестра. Избегая слов или жестов, какие могли вызвать у них слезы, Гертруда чувствовала, что иногда должна казаться ему бесчувственной, чуть ли не желающей в душе скорейшего наступления конца; и действительно, бывали моменты, когда ей хотелось, чтобы все кончилось и его страдания прекратились, чтобы смерть принесла ему облегчение. Если бы только она могла расплакаться, дать выход горю; но нет, она была сильной и не позволяла себе этого. Ее измученная любовь не знала куда бежать, не могла найти способа выразить себя. И все же школа их счастливой совместной жизни поставила их по разные стороны, пожалуй, к их общему благу, и она надеялась и молила Бога, чтобы Гай тоже понял это. Если бы они начали плакать и стенать над невыразимой жестокостью случившегося, они сошли бы с ума от боли.

Гертруда нечасто плакала. Потом уже, в том другом времени, она думала, что будет плакать вечно. Пока же, поплакав тайком, она умывала лицо и тщательно пудрилась. Это как в концлагере, думала она. Нельзя показывать своих страданий, чтобы не стало еще хуже. Для нее это и впрямь походило на заключение в концлагере, с его ужасом, непредсказуемым и кажущимся невыносимым, который, однако, выносишь, потому что нет иного выхода. Она видела, как мутнеет рассудок любимого. Сдерживая рыдания, наблюдала за тем, как разрушается его красота и угасает блеск его доброго, ясного, острого ума. В мире явно нет больше никакой логики, если Гай может бредить и страдать провалами в памяти.

Возможно, он ненавидит ее, возможно, в этом дело — в обиде, в мести. Иногда он отвечал так коротко и резко, так раздраженно, так нетерпеливо. Да и как умирающему не ненавидеть живущих, тех, кто останется, когда его самого не будет? Уже не осталось способов узнать, что он чувствует, вопросов, которые можно было бы задать без того, чтобы не возникало жуткое напряжение. Она не могла спросить его ни о верхней стороне куба, ни о белом лебеде. Не могла спросить о болях. Иногда сиделка делала ему в течение ночи уколы от боли. Она старалась не думать об этой боли, но она присутствовала там, в комнате, как присутствовала и смерть, и обе они витали над фигурой в постели, как два черных облака, когда раздельно, когда слившись.