Монах - [102]

— Это сквозняк, — успокаивая себя, произнес он вслух.

И вновь начал расхаживать по комнате. Но с невольным ужасом и тревогой все время посматривал на альков. Потом нерешительно постоял возле него, прежде чем подняться по трем ступенькам, которые вели к кровати. Трижды он протягивал руку к занавескам и трижды ее отдергивал.

— Нелепый страх! — вскричал он наконец, устыдившись своей слабости, и быстро перешагнул ступеньки.

Из алькова метнулась одетая в белое фигура и, проскользнув мимо него, устремилась к двери в чулан. Безумие и отчаяние придали монаху то мужество, которого ему до тех пор не хватало. Он кинулся следом за призраком вниз по ступенькам, протягивая к нему руки.

— Дух или Дьявол, ты не уйдешь от меня, — воскликнул он, вцепляясь призраку в плечо.

— Ай! Господи Иисусе! — взвизгнул тот. — Святой отец, пустите! Я ничего плохого не замышляла!

Такое обращение, а также плечо, которое сжимали его пальцы, убедили монаха, что призрак этот сотворен из плоти и крови. Он подтащил свою добычу к столу, поднял свечу повыше и увидел лицо… мадонны Флоры!

В бешенстве из-за того, что столь ничтожный повод вверг его в такой нелепый ужас, он грозно спросил, что она тут делает. Флора, пристыженная, что ее обнаружили, и напуганная грозным видом Амбросио, упала на колени и поклялась сознаться во всем.

— Право же, преподобный отец, — сказала она, — я никак не думала вас обеспокоить. Совсем даже напротив! Я собиралась уйти так же тихо, как пришла, а не узнай вы, что я за вами подглядывала, так какая была бы для вас разница? Конечно, я поступила очень дурно, что следила за вами, тут спора нет. Но, Господи! Как бедной женщине, ваше преподобие, смирить любопытство? А мне просто приспичило узнать, что вы тут делаете, ну, я и не удержалась, решила поглядеть одним глазком, чтобы никто не узнал, оставила даму Хасинту посидеть с моей барышней, а сама забралась в чулан. Боясь помешать вам, я сначала подсматривала в замочную скважину, да только ничего не увидела, а потому отодвинула засов и у вас за спиной тихонечко забралась в альков. И лежала там за занавеской, пока, преподобный отец, вы меня не вспугнули и не схватили, прежде чем я добралась до чулана. Вот и вся правда, ваша святость, уж поверьте мне! И прошу у вас тысячу раз прощения за мою дерзость!

Пока она говорила, аббат успел взять себя в руки и удовлетворился тем, что отчитал кающуюся шпионку, указывая на опасности праздного любопытства и низость того, на чем она была поймана. Флора отвечала, что понимает, как дурно поступила, пообещала никогда впредь ничего подобного себе не позволять и, полная раскаяния, уже виновато повернулась, чтобы возвратиться в спальню Антонии, как вдруг дверь чулана распахнулась и из него выскочила бледная, задыхающаяся Хасинта.

— Ах, отче! Отче! — воскликнула она охрипшим от ужаса голосом. — Что мне делать? Что мне делать? Только подумать! Одни несчастья! Только покойницы да помирающие! Нет, я помешаюсь! Я помешаюсь!

— Говори же, говори! — воскликнули вместе Флора и монах. — В чем дело? Что случилось?

— Быть в моем доме еще одной покойнице! Не иначе какая-то ведьма навела на него порчу! И на меня, и, главное, на все кругом! Бедная донья Антония! Бьется в конвульсиях, какие убили ее матушку! Призрак ей правду сказал! Чистую правду!

Флора побежала, а вернее, полетела в спальню своей барышни. Амбросио последовал за ней с сердцем, полным надежд и дурных предчувствий. Как и сказала Хасинта, Антония билась в судорогах, и они не сумели ей помочь, как ни старались. Монах приказал Хасинте бежать в монастырь и без промедления проводить сюда отца Паблоса.

— Сбегать я за ним сбегаю, — ответила она, — и скажу, чтобы он не мешкал. А вот провожать сюда его не стану! Дом не иначе как заколдован, и гореть мне в вечном огне, если я переступлю его порог!

Объявив о своем решении, она поспешила в монастырь и передала отцу Паблосу распоряжение настоятеля, а сама отправилась в дом старого Симона Гонсалеса, положив себе не выходить оттуда, пока не сделает старика своим мужем и не приберет к рукам его жилище.

Едва отец Паблос увидел Антонию, как объявил, что недуг ее неизлечим. Конвульсии продолжались час, но муки ее все же были не так сильны, как те, что вызывали в сердце аббата ее стоны. Каждая ее судорога поражала его грудь, как удар кинжала, и он тысячу раз проклял себя за то, что согласился на столь варварский план. По истечении часа конвульсии утихли, и Антония почти не страдала. Но бедняжка чувствовала, что конец ее близок и ничто уже спасти ее не может.

— Достойный Амбросио! — произнесла она слабым голосом, поднося его руку к губам. — Теперь мне можно сказать, как мое сердце благодарно вам за ваши заботы и доброту. Смерть моя близка. Еще час, и меня не станет. Поэтому я могу признаться, как тяжело мне было отказывать себе в вашем обществе. Но такова была воля матушки, и я не смела ослушаться. Я умираю без горести. Так мало тех, кто будет скорбеть из-за разлуки со мной! И так мало тех, из-за разлуки с кем скорблю я. Но среди этих немногих более всего я скорблю из-за разлуки с вами. Но мы снова встретимся, Амбросио! Мы встретимся на Небесах и там возобновим нашу дружбу, и матушка будет смотреть на нее с одобрением!